Жители Штеттина выходят на улицу. Они столпились возле лавки, где торгуют канатами, корабельными блоками, снастями, круглыми фонарями и тяжелыми медными компасами. Городок маленький, в нем живут тихо, мирно, дружно, патриархально, и все каждому известно. И торжественный гулкий звон колокола говорит о том, что совершилось то, что со дня на день ожидалось.

— Ну что?.. Слава Богу?.. Все благополучно?..

— Да, жалко... Не мальчик.

— И сынка Бог даст... Люди еще молодые... А и девица, кто знает, может и какое счастье принесет!

К большому каменному дому президента Штеттинской торговой палаты фон Ашерслебена, где стоял командир Ангальт-Цербстского восьмого пехотного полка генерал-майор князь Цербст-Дорнбургский Христиан Август, потянулись тяжелые кареты, запряженные парами и четвериками цугом. Городская знать съезжалась поздравить князя. Городской советник прошел пешком и пронес громадный букет бледно-розовых тюльпанов. В доме внизу, в подвальном этаже, на кухне дружно стучали ножами. Двери второго этажа были раскрыты настежь; князь в высоком, волнистом парике на пороге принимал гостей и приглашал их в зал Дам пропускали в наскоро убранную спальню княгини Иоганны ' откуда еще не была вынесена родильная кровать и где пахло куреньем и лавандовой водой. В кресле с золотой спинкой, на подушке с кружевами лежала спеленутая девочка с розовым свежим лицом и косила маленькими узкими глазками на входящих дам.

Счастливая роженица в длинном шлафроке лежала на свежепостланной кровати и, улыбаясь, принимала поздравления.

Горничная с сердитым усталым лицом устанавливала в вазах принесенные цветы. Сладкий запах ландышей вытеснял запах лаванды, мыла и курений, лекарственный запах события.

Ребенок сморщил маленькое лицо и чихнул. Все умилились.

— Смотрите!.. Чихает!..

— Ach, lieber Gott!.. (Ах, Боже мой!., (нем.))

В открытые окна солнце золотые лучи лило, с ними несся медленный, плавный звон с колокольни кирки Святой Марии.

— Бомм!.. Бомм!.. Бомм!..

Двадцать первого апреля (2 мая) 1729 года родилась будущая Императрица Всероссийская Екатерина Великая — принцесса Цербстская София-Августа-Фредерика.

Из скромной квартиры президента торговой палаты родители Софии вскоре переехали в казенную квартиру в Штеттинском замке на берегу Одера. С этим замком и были связаны первые, ранние, детские воспоминания маленькой Софии.

В большие многостекольные, в частом свинцовом переплете окна, на старые доски полов, изъеденные временем и жучком, с черными точками и линиями щелей, на каменные, беленные известкой стены яркий падал свет. В комнатах тяжелая, грубая Деревянная мебель, кресла, стулья, которые не сдвинуть маленькой Софии, длинные лавки и рундуки, окованные железом с тяжелыми замками. Двери из комнат выходили в длинный коридор. По нему было приятно бегать, испытывая с каждым днем крепнущую упругость маленьких ног, и, отбившись от няни, добежать до страшной, таинственной двери, за которой начиналась неизвестность, куда запрещено было ходить. Там была лестница на башню.

Вдоль коридора — большие окна, за ними — узкая полоса берега, за ней сад, за садом Одер: лодки, баржи, галиоты, шхуны и Шнявы — чужой и чуждый мир, куда ребенку так хотелось проникнуть.

В зале, с дубовым навощенным паркетным полом, по стенам висели портреты в темных тяжелых рамах.

Когда мать была свободна, София водила ее за руку от портрета к портрету.

На темном фоне резко выделялся белый парик, гладкий, с буклями у висков, бледное лицо, серо-синие глаза навыкате, темно-зеленый мундир с алым отворотом.

— Это, мама, кто?..

— Король Прусский Фридрих... Папин начальник... Наш благодетель.

— А это?..

В черной сутане красивый молодой человек с печальным лицом смотрел из рамы. Мать Софии вздыхала.

— Это братец... Его нет больше. Он у Бога... Епископ Любский. София, присмирев, тихо переходила к следующему портрету.

Прелестная женщина с золотистыми волосами, с громадными голубыми глазами, с румянцем во всю щеку, с ямочками у углов изящного рта точно улыбалась навстречу ребенку. София знала, кто это, и сама говорила:

— Это — тетя...

— Да... Это твоя тетя, русская Великая Княжна Елизавета Петровна. Она была невестой моего брата... И вот... Не судил Бог...

— А кто ее папа?

— Император Петр Великий... Его войска стояли здесь в 1713 году...

— Ты его помнишь?

— Ну что ты!.. Да я тогда и не здесь жила. Я была тогда такая маленькая, как ты теперь. Мне рассказывали про него. Он был очень красив, громадного роста, он много путешествовал и был так силен, что мог руками разогнуть подкову. Он стал Императором.

«Стал Императором»... Это было загадкой для маленькой Софии. И годами потом она обдумывала и вникала в смысл этого слова. Когда ближе познакомилась с историей, когда отец, держа ее на коленях, вычитывал ей и объяснял историю римлян Корнелия Непота, как часто она спрашивала про дедушку Петра, как он стал Императором.

Победами. Славою, умом, силою, красотою подвига. Вот как... Народ, Сенат... провозгласили его императором Всероссийским...

И во всем этом точно какая-то сказка. Это сказка манила. Она заставляла ребенка думать о России, о русских.

Она их уже видела. Она слышала их говор, слушала их песни...

Весною, когда стает снег и Одер освободится ото льда, когда дни станут длинными и теплыми, в коридоре настежь открывали окна.

Из сада нежно, по-весеннему, пахло сырою землею, дерном, а днем, когда пригреет солнце, — фиалками. Тогда в саду работали русские пленные. Они ровняли дорожки, посыпали их желтым речным песком, окапывали гряды и на длинных, деревянных носилках носили цветочную рассаду из парников. Немец садовник распоряжался ими.

София принесет из спальни подушку, положит ее на подоконник, обопрется на нее грудью и смотрит на Одер, в сад, на вечереющее небо, по которому золотыми полосами протянулись тучи потом снова на Одер. В тихих водах отразились тучи, через них плывет лодка, переходит через них, и они колеблются в круглых белесых волнах.

В саду кончили работать. Под старым дубом русские собрались. Они смотрят на восток, где золотые тучи стали уже лиловыми, а небо зеленым. Запели...

София не музыкальна, у нее нет слуха, но это пение она готова слушать часами. Голоса сливаются в мощный звук и гудят, как орган в кирке. В пении что-то молитвенно-строгое, спокойное и... гордое. В нем — бескрайняя тоска и смелый, дерзновенный вызов.

Освещенные закатным солнцем лица поющих Софии хорошо видны. Девочка видит черные, русые и седые бороды и волосы, остриженные в кружок. Русские в длинных рубахах навыпуск, подпоясанных тесемками, ноги у них босые, запачканные черною землею, в белых, холщовых портах. Они и в неметчине остались русскими.

Из сада, где сильнее и душистее становился запах земли, а в зеленеющих ветвях звонко перекликались птицы, неслись чужие, непонятные слова песни:

Ах туманы, вы мои туманушки,

Вы туманы мои непроглядные...

Не подняться вам, туманушки,

Со синя моря долой...

— Fike, иди домой, komm nach Hause!.. — звонко кричит из столовой в окно принцесса Иоганна. Она думает, что София в саду.

София берет подушку и бежит по коридору к матери, а вдогонку ей в окна вместе с запахом весны грозно несется хоровая песня:

Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Над горою взойди, над высокою!..

II

В классной комнате, на шкафу, лежит большой географический атлас. С трудом поддается тяжелая кожаная крышка усилиям маленьких детских рук. Толстые, шершавые листы отворачиваются мягко и плавно.

«Russland!» (Россия! (нем.))

Какая громадная!.. Черные реки толстыми зигзагами ползут вниз к Черному и Каспийскому морям и вверх к Ледовитому океану. Волга. Двина... Обь... Лена... Енисей... Какие они?.. Верно, больше, чем Одер? Вон он какой маленький, и что такое вся Пруссия перед громадной Россией? Это как одна их комната перед всем Штеттином. Герцогство Цербстское и совсем не заметить на этой карте. Где-то тут, в Москве или Петербурге, живет прелестная тетя Елизавета Петровна.

Гувернантка, мадемуазель Кардель, принесла и обточила гусиные перья. Она насыпала из каменной банки пестрого песку с золотыми блестками в песочницу с крышкой с маленькими дырочками. Сейчас придет учитель чистописания мосье Лоран. София будет писать французские прописи. Она наклоняет набок голову, косит глазами. Белое перо сонно скрипит по бумаге. Вот-вот от усердия высунется кончик розового язычка, и София услышит ядовитое замечание мадемуазель Кардель. София справляется с собою, выпрямляется и сыплет из песочницы белые, розовые, лиловые, желтые и золотые крапинки на свежие чернила. Написанное становится совсем необыкновенным, красивым, выпуклым и играет, как радуга.

Учителя чистописания сменяет придворный проповедник Перар.

— Bonjour (Здравствуйте (фр.)), Перар! Мадемуазель Кардель шипит сзади:

— Нужно сказать: мосье Перар! От этого челюсти не развалятся

— Ach, so. Bonjour, monsieur Перар! (Ах, вот как (нем.). Здравствуйте, сударь Перар! (фр.)) Скучнее всего казались Софии уроки немецкого языка. Старый Herr Вагнер долго сморкался с таким усердием, что косица парика тряслась сзади на проволоке и пудра сыпалась на плечи. Он доставал тетради, и начинались скучнейшие Prufungen. (Проверки (нем.))

— Опять, Hoheit, все те же ошибки... der, des, dem, den... und die, der, der, die...

София смотрела испуганными глазами на Вагнера и виновато улыбалась.

После скромного завтрака Софию вели в зал, куда собирались дети служащих в замке и офицеров полка ее отца. Француз — учитель танцев ее ожидал. В углу красноносый скрипач настраивал скрипку, флейтист наигрывал трели.

— Eh bien, commencons. ( Итак , начнем ( фр .))

Скрипка и флейта жалобно и печально играли менуэт, и резко звучал счет француза.

— Un, deux, trois... etavancez... un, deux, trois... (Раз, два, три... пошли вперед... раз, два, три... (фр.))

После танцев София шла в классную и раскладывала ноты. Не любимый Софией урок. Струны мелодично звенят, маленькие пальцы стараются ударять по клавишам куда надо, но ухо не улавливает мелодии. Надоедливо звучит голос учителя Рэллига. София сбивается с такта, начинает снова и снова.

День тянется длинный и заботный. Когда уроки окончены, тетради и книги уложены в ящик, мадемуазель Кардель уводит Софию в угловую гостиную, сажает маленькую принцессу в кресло, дает ей ручную работу и читает Расина, Корнеля и Мольера, каждого понемногу. Она читает нараспев, с завываниями, как того требует французская школа, и заставляет Софию «декламировать», подражая ей.

В раскрытое окно слышен плеск воды на реке, где-то гребут на вельботе, из города доносятся голоса людей и стук колес, и вдруг из сада несется стройный хор грубых голосов, поющих на непонятном языке:

Ты взойди, взойди, красно солнышко, Над горою взойди, над высокою. Обогрей ты нас, людей бедны-их, Добрых молодцев, людей беглых.

София перебивает декламацию мадемуазель Кардель:

— Мадемуазель, русская тетя на двадцать лет старше меня. Она, значит, совсем молодая — русская тетя?..

Лицо Кардель краснеет от злости. Она с треском захлопывает окно и с сердцем говорит:

— Вы слушаете не то что надо. Вам надо слушать Корнеля, вы слушаете мужицкие песни!

Декламация продолжается, но мысли Софии далеки от Корнеля. Русская песня несет их куда-то в далекие холодные просторы громадной России.

III

Княжеский двор был беден. По вечерам, к ужину, подавали только рыбу с картофелем, но тон двора старательно поддерживали. По воскресеньям, перед тем как идти в кирку, устраивался «выход». В зале собирались все служащие в замке с женами и детьми, офицеры Ангальт-Цербстского пехотного полка и выстраивались вдоль стен. Старый домоправитель распахивал двери, и из них выходили принц Август с принцессой Иоганной и Софией. Служащие попарно следовали за ними процессией. После короткой службы тем же порядком возвращались обратно. Князь обходил гостей и некоторых удостаивал приглашением к завтраку.

Нужны были деньги, нужны были связи. Об этом больше всего заботилась герцогиня Иоганна-Елизавета. Герцог был равнодушен ко всему, что не касалось его полка, и благоговел перед прусским королем.

Когда девочка стала подрастать, мать начала возить ее на поклоны к родственникам. Они ездили в Цербст, Гамбург и Брауншвейг. В тяжелой карете, а зимою в санях возком они тащились по грубым каменным мостовым, вязли в грязи осенней распутицы, ночевали в дымных крестьянских избах или останавливались в холодных покоях помещичьих замков.

София привыкала видеть людей, и люди ее интересовали. Она была не по летам развита. Она быстро подмечала что-нибудь в людях и потом поражала мадемуазель Кардель своими острыми замечаниями.

— Oh, Ihre Hoheit (О, Ваше Высочество (нем.)), — говорила госпожа Кардель герцогине Иоганне. — Фике слушает одно, а разумеет другое. Она — «esprit gauche»... Себе на уме.

Софии было одиннадцать лет, когда епископ Любекский, опекун Голштинского принца Петра-Ульриха, пригласил к себе всех членов Голштинской фамилии, чтобы представить им своего воспитанника.

Герцогиня Иоганна поехала в Любек с Софией. Дорогой она рассказала дочери, что принц Ульрих — родной племянник тети Елизаветы Петровны, сын ее старшей сестры Анны Петровны, дочери Петра Великого, и законный наследник русского престола.

Было много народа, и был парадный, чинный, скучный и длинный обед с официальными тостами и криками «виват».

Софию представили двенадцатилетнему мальчику в белом офицерском кафтане при шпаге, очень тонкому, с узкими плечами и широким тазом. У него были продолговатые, сонные глаза, полуприкрытые веками. Он равнодушно посмотрел на красивую девочку. Он держался с вычурно-солдатской выправкой и почти все время молчал.

В гостиной, где София сидела с матерью и любекскими дамами, она наслушалась отзывов об этом мальчике.

«Урод»... «Чертенок»... «Совсем еще мальчишка, а напивается с лакеями»... «Упрям и вспыльчив»... «Живого нрава»... «Болезненного сложения и слабого здоровья»...

Софии было жаль его. Из всего большого общества, которое София видела в первый раз, только он один остался в ее памяти со странным взглядом загадочных глаз, с подергиванием узкими плечами и деревянной походкой марширующего гренадера.

Над этим мальчиком висела российская корона.

Софии было тринадцать лет, когда она была с матерью в Брауншвейге у вдовствующей герцогини. На большом обеде был епископ Корвенский с канониками. После обеда, когда все собрались в гостиной, зашел разговор о хиромантии. Один из каноников — Менгден — славился как человек, умеющий угадывать судьбу по линиям руки.

Бевернская принцесса Марианна просила ей погадать. Каноник смотрел на ее руку и, шутя, говорил всякий вздор о счастливом браке, о том, что у нее будет много детей, о шаловливом ее характере, о любви к танцам.

— Погадайте мне, — сказала София, когда каноник закончил.

— И правда, Менгден, посмотрите-ка, что ожидает мою дочь, — сказала герцогиня Иоганна.

София протянула канонику маленькую длинную руку, тот взял ее, посмотрел, стал внимательнее вглядываться, стал серьезен, начал сличать линии рук правой и левой и задумался. Он бросил Софиины руки и подошел к герцогине Иоганне.

— На голове вашей дочери, — в упор глядя в глаза принцессе, сказал он, — я вижу короны. По крайней мере три!..

— Шутите, — дрогнувшим голосом прошептала Иоганна.

— Не сомневайтесь, Ваше Высочество.

Этою же зимою, как и всегда, отец Софии поехал в Берлин с докладом королю Фридриху. На семейном совете было решено взять и девочку, чтобы показать ее королю.

София помнит хмурый, печальный день. Свинцово-серые тучи низко нависли над городом. На каменных мостовых лежал рыхлый, тающий снег, и тяжело тащилась по нему высокая придворная карета. В три часа было так темно, что по улицам бегали фонарщики и зажигали высокие круглые фонари. В их тусклом свете тяжелыми и мрачными казались громады темных дворцов.

Отец ввел Софию в большой, холодный и мрачный кабинет. Свечи, горевшие на столе, не могли разогнать сумрака. В глубоком кресле сидел худощавый человек в белом гладком парике, с такими знакомыми по портрету острыми, большими, слегка навыкате серыми глазами. Он приподнялся и хриплым голосом сказал:

— А ну!.. Покажи!.. Покажи!

София так много слышала дома о короле Фридрихе, так привыкла благоговеть перед ним, что теперь была взволнована и, трепещущая, с дрожащими коленями медленно подошла к королю и подала ему обе руки. Король обнял ее и притянул к себе. София ощутила крепкий запах табака и опустила глаза перед молодым острым взглядом прусского короля.

— Хороша!.. Очень хороша!.. Куколка... Глазки умные и смелые... В мать... Ростом маловата... Ну, ничего...

Король освободил Софию из своих объятий, отодвинул от себя и взялся за трубку. Красный огонек вспыхнул возле Софии, трубка засипела, и лицо короля окуталось сизым табачным дымом.

Король повернул голову в сторону родителей Софии и говорил сам с собою:

— Вот оно где, решение вопроса... Надо сломить Бестужева... Все вздор!.. Теперь, когда на престоле «царь-девица» Елизавета... Да вот оно, по-моему... Молодец девка!.. По-солдатски!.. По-петровски!.. Пришла и взяла... Петра-Ульриха на саксонской?.. Вздор!.. Какая чепуха!.. К чертям! Мардефельд мне пишет из Петербурга... Планы... Что он понимает? Не такая она. Она кровь свою бережет... Что ей саксонская? Ну, спасибо, что привел... О делах — завтра... Славная девочка, твоя Фике... Ну, будь умницей!

Король встал, давая понять, что аудиенция окончена, и, прощаясь с герцогом, говорил, ни к кому не обращаясь:

— Саксонцы... Французы... Предадут... Мне вечный мир нужен. Подлинная дружба... Родственные связи... Он-то, конечно, дурак, да она, видать, умница.

Высокие двери закрылись за Софией и ее родителями. Камердинер взял со стола тяжелый канделябр и повел гостей по темным залам дворца к выходу.

IV

Принцесса София знала, что девушки не выходят замуж, но родители их замуж выдают. Она знала, что принцессами распоряжаются уже и не родители, но политика. И — «себе на уме», «esprit gauche» — она прекрасно поняла намеки короля. Вспомнила и гадание каноника Менгдена. Три короны на голове!

Сладко кружилась голова. Россия! О России она толком ничего не знала. На карте — Россия — огромная страна с черными толстыми зигзагами рек и очень редкими кружками и точками городов. По рассказам... Очень противоречивы, впрочем, были рассказы. Кто говорил, что Россия — дикая страна, вечно под снегом, покрытая болотами и лесами, с грубыми и дикими жителями монгольского происхождения, что в России можно «делать дела», но жить там нельзя, кто, напротив, восхищался Россией, чудеса рассказывал о Санкт-Петербурге. Город весь в садах, на прекрасной широкой реке, с великолепными зданиями, строится и сейчас, в нем белое Адмиралтейство с золотым шпилем, это едва ли не самый красивый город севера Европы. Общество петербургское — образованные и очень гостеприимные люди, а при дворе молодой Императрицы — блеск, затмевающий Версаль!..

Ни мадемуазель Кардель, ни мосье Перар, ни старый Вагнер ничего о России не знали, и оставалась Россия для Софии далекой, чуждой, незнаемой и манящей.

С Россией неразрывно было связано воспоминание о длинном мальчике с узкими плечами и широким тазом, с прикрытыми верхними веками загадочными глазами... Урод... Чертенок... Пьяница... Упрямый и вспыльчивый... Болезненный и слабый...

Невесело!

Герцогиня Иоганна приехала в Штеттин в большом возбуждении. Как это так, она не заметила, не поспела, не подумала. Надо было приветствовать Императрицу Елизавету Петровну, поздравить ее с восшествием на престол, пожелать долгого и благополучного государствования. Письмо составлялось всею семьею, и каждое слово в нем обсуждалось и взвешивалось. Софии оно показалось витиеватым, заискивающим и унизительным. Как-то примет такое письмо тетя Императрица, не сделает ли оно только хуже?

Письмо было послано, и неожиданно скорый и очень благоприятный ответ был получен. Императрица писала собственноручно и по-русски. В Штеттинском замке никто не понимал порусски, и послали к русскому резиденту за переводчиком. В комнате герцога происходило чтение письма. Вся семья слушала его стоя. Переводчик читал каждую строку торжественным голосом и переводил ее сейчас же на немецкий язык.

— «Светлейшая княгиня, дружелюбно-любезная племянница, — писала Государыня. — Вашей любви писание от двадцать седьмого минувшего декабря и содержанные в оном доброжелательные поздравления мне не инако, как приятны быть могут.

Понеже ваша любовь портрет моей в Бозе усопшей Государыни сестры герцогини Голштейнской, которой портрет бывший здесь в прежние времена королевский прусский министр барон Мардефельд писал, у себя имеете, того ради особливая угодность показана будет, ежели ваша любовь мне оной, яко иного хорошаго такого портрета здесь не находится, уступит и ко мне прислать изволит, я сию угодность во всяких случаях взаимствовать сходна буду. Вашей любви дружелюбно охотная Елисавет.»

— Ее Величество хочет иметь портрет герцогини Анны, — воскликнула принцесса Иоганна. — Ну конечно!.. Какие тут могут быть разговоры!.. Сейчас же с нарочным будет послан!

Портрет сняли со стены, и, когда переводчик ушел, сама герцогиня с мадемуазель Кардель мылом мыли щеткой холст и краски.

Недолго пришлось ждать и ответа на посылку портрета. В сентябре 1743 года Императрица «взаимствовала» герцогине Иоганне посылкой великолепной миниатюры Государыни Елизаветы Петровны в чеканной золотой раме, осыпанной бриллиантами. Миниатюра была доставлена секретарем русского посольства в Берлине Шривером.

В герцогском замке поняли, что такая ценная вещь и такое исключительное внимание герцогской семье были оказаны неспроста.

Утром шли обычные уроки. Чтение Корнеля, Расина и Мольера становились длиннее, и Софию заставляли заучивать наизусть большие куски, днем за клавесином мучилась София, сбиваясь с такта, не находя нужную клавишу, и в прохладном зале журчала и переливалась печальная мелодия упражнений. По ве черам семья собиралась в маленькой гостиной, герцогиня и София сидели за круглым столом, на котором горел канделябр о пяти свечах, герцог читал полученные газеты, кто-нибудь из придворных дремал в углу.

Герцог откинул тетрадку пухлой газетной бумаги и, приподняв очки на лоб, сказал:

— Ого!.. Вот оно каким холодом пошло! В ноябре Голштинский герцог Петр-Ульрих объявлен наследником русского престола, вызван в Петербург, обучается русскому языку и принимает православие. Я думаю, он раньше немного знал русский язык?.. Вот это так!.. Ты помнишь, Фике, герцога?..

София ничего не ответила отцу. Она мучительно, как краснеют девочки, до самой шеи покраснела и ниже нагнулась над работой.

Старый каноник Перар, сидевший с четками в углу комнаты, сказал из темноты:

— Как же это так?.. Слыхал я — принцесса Анна, выходя замуж, подписку давала, что ни она сама, ни десценденты ее претензий на престол российский иметь не будут.

— То было тогда... В те времена. Ныне совсем другое. Императрица, говорят, кровь свою бережет... Везде ищет память Петра Великого. А ведь чего же ближе? Мать его ей родная сестра. Петр-Ульрих — внук Петра Великого.

— Конечно... На все ее державная воля. На то она и самодержица, — сказал каноник и стал перебирать четки.

В гостиной наступила тишина. Принцесса Иоганна показала дочери глазами на свечи. София встала, взяла железные ножницы с коробочкой для нагара и стала подрезать фитили. На мгновение в гостиной стало темнее, и герцогиня отложила работу, а герцог газету.

— Принц Август скоро едет в Россию, вот и случай доставить ее портрет, как того хотела Императрица, — сказал герцог.

— Надо ехать в Берлин, — сказала Иоганна. — Я думала снега дождаться.

— Надо ехать сейчас.

София знала, что королевский придворный живописец Антуан должен был в Берлине писать ее портрет. Соединив в уме прочтенное известие о Петре-Ульрихе с высказанной отцом торопливостью, она все поняла. Когда в дом, где есть холостой принц, требуется портрет принцессы — это значит...

Дальше София не хотела, боялась думать... Три короны на голове...

V

В императорских, герцогских, княжеских домах жизнь не проста. Она связана сложным этикетом и полна строгой тайны и секретов. В них не принято говорить о том, что в данную минуту заботит, волнует и тревожит. То мешает прислуга, то придворные, при ком нельзя говорить, то точно боятся спугнуть надвигающуюся судьбу.

Это состояние секрета в доме София особенно мучительно чувствовала на четырнадцатом году своей жизни, потому что она не только догадывалась, но знала, что секрет касался ее самой. Таинственные нити судьбы связывали ее с бледным мальчиком, шагавшим по-солдатски прямо, о котором так дурно говорили. И было страшно. Но ни спросить, ни поговорить об этом было нельзя. Это был строжайший секрет потому — что если это не состоится?.. Никто не должен был даже подозревать об этом, хотя все об этом знали.

В 1744 году, в самое новолетие, пришла специальная эстафета от фон Брюммера, обер-гофмаршала Великого Князя Петра Федоровича — так был наименован теперь Петр-Ульрих.

Письмо было написано по-французски и адресовано не герцогу, но герцогине Иоганне.

«По именному повелению Ее Императорского Величества, — писал обер-гофмаршал, — я должен, Государыня, передать вам, что эта августейшая Императрица желает, чтобы ваша светлость, в сопровождении принцессы, вашей старшей дочери, прибыли возможно скорее и не теряя времени в Россию, в тот город, где будет находиться Императорский двор. Ваша светлость слишком просвещены, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с которым Ее Императорское Величество желает скорее увидеть вас здесь, равно как и принцессу, вашу дочь, о которой молва сообщила нам так много хорошего. Бывают случаи, когда глас народа есть именно глас Божий...»

Фон Брюммер указывал дальше, что намерения и цель поездки должны быть скрыты до времени от людей. Герцогине с дочерью предлагалось ехать до России под именем графини Рейнбек. Свиту она должна была взять самую маленькую. Все счета по поездке по приказанию Императрицы будут оплачены купцом Иоганном Лудольфом. Дом в Петербурге.

С красными от волнения щеками, запершись в кабинете герцога, читала герцогиня Иоганна письмо своему мужу.

— Сказать Фике?.. — спросила она.

— Погоди... Дай подумать... Все это так неожиданно. Ведь это?.. Православие?.. Россия?

— Императрица Всероссийская, вот что это, — задыхаясь от восторга, сказала принцесса Иоганна.

— Все-таки пока ничего не говори Фике. Я должен очень подумать.

VI

Десятого января София с матерью под именем графини Рейнбек, в сопровождении управляющего двором полковника Латорфа, придворной фрейлины Каин, горничной Софии — девицы Шенк и нескольких человек прислуги в четырех телегах по ужасной распутице выехали из Цербстского замка.

Россия представлялась Софии именно такой, какой она ее себе воображала: зимней, снежной, морозной, пустынной и в то же время дивно прекрасной. Арабскими сказками Шахразады повеяло от первой встречи на границе Российской империи. После утомительного, двухнедельного путешествия по жесткой колоти мерзлых по утрам, распускавшихся днем в непролазную грязь дорог, грохота железных шин тяжелых колес по неуклюжей, разбитой мостовой, ночлегов в дымных, вонючих избах прусских крестьян, раскладок и укладок каждый вечер и каждое утро, забот о том, чтобы было мягко сидеть, чтобы не продуло в пути, стали приближаться к Двине, к границе Российского государства.

Был сильный мороз и резкий ветер с моря. Графини Рейнбек ехали, закутав головы теплыми, вязаными, шерстяными капорами. От Мемеля через Митаву ехали санями.

И вот... Было раннее утро, солнце всходило за снеговым простором, и слепили глаза снежные сверкания. От дыхания иней налипал на Софиины ресницы и радужными огнями играл перед глазами. Опираясь о грядки саней руками в теплых перчатках, София напряженно смотрела вперед. Сейчас будет Россия.

Бело и тихо кругом. Вдали за замерзшею рекою показались стены города, крыши домов, шпили колоколен и белые, курчавые дымы, столбами шедшие к голубому холодному небу. Впереди опушка соснового леса, и на ней золотое сверкание чего-то большого, что не могла разобрать София, и темная толпа людей. Верховой солдат встретил их и поскакал назад к толпе. Там произошло движение. Но тут лес заслонил от Софии то, что там происходило. Сани медленно ползли наизволок между сосен. От усталых лошадей голубоватый пар поднимался.

Дорога повернула, и вдруг в совсем необычной красоте предстало перед Софией то, что она наблюдала издали. София не была новичком придворной жизни. Она бывала в Берлине у короля Фридриха. Она видала роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов. Она знала, что такое встречи. Там всегда бывала тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. Здесь сказочные краски играли.

Золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестью прекрасными лошадьми, их ожидала. Эскадрон кирасир в черных плащах на рыжих лошадях выстраивался по одну сторону кареты. По другую вся опушка леса была заставлена парными и троечными санями. Гул голосов и позванивание колокольцев и бубенцов неслись оттуда.

Несколько вельмож, несмотря на мороз, в одних расшитых золотом кафтанах, направились навстречу к саням. И кто-то сказал, что это встречает их по повелению Императрицы рижский вице-губернатор князь Долгорукий.

Крестьянские простые сани, в которых ехали Иоганна с Софией, остановились. Князь Долгорукий подошел к ним. Герцогиня и София, как были в простых шубах и безобразных шерстяных платках, вылезли из саней.

Князь Долгорукий на французском языке приветствовал герцогинь и предложил им садиться в карету.

Произошло некоторое замешательство и остановка. Девицы Каин и Шенк носили корзины и баулы, картонки и узлы с самыми необходимыми вещами. Трубачи кирасир трубили, застоявшиеся на морозе лошади фыркали и разравнивали ряды, князь Долгорукий что-то спрашивал у принцессы Иоганны, та невпопад отвечала ему. Софии было мучительно стыдно, что так вышло. Мороз хватал ее за нос и щипал за уши, с которых она кое-как сбила платок, у нее сладко кружилась голова. Сопровождавшие князя люди рассаживались по саням. Наконец последняя картонка была внесена в золотую карету, князь пригласил герцогинь садиться. София прошла за матерью, девица Каин пролезла между вещами на переднее место. Князь закрыл дверь с хрустальным окном.

Лошади рванули сани. Девица Каин упала на колени Софии, та откинулась к мягкой спинке и сейчас же прильнула к окну. У самой кареты, то закрывая вид из окна, то отставая, скакал на рыжей лошади кирасир. София видела перед собою густую, зимнюю, бархатистую шерсть лошади в серебряном бисере инея. Черный тяжелый ботфорт с большою шпорой мотался перед окном, блистало стальное стремя. Комья снега часто летели от скачущих лошадей и звучно ударяли в бока кареты. Сзади колокольцы и бубенцы скачущих троек стоном заливались, гудели и ворковали. Сани вздрагивали на ухабах, полозья визжали, попадая на освободившуюся из-под снега полоску песка.

Город с белобашенными стенами и красными колокольнями лютеранских церквей наплывал навстречу. Вдруг белыми, широкими и точно радостными, приветливыми клубами порохового дыма стены окутались, и сейчас же — «бах... бах... бах...» — загремел, отдаваясь о стены кареты, дребезжа ее стеклами, встречный салют.

И уже никаких сомнений не было ни у принцессы Иоганны, ни у Софии, кого так встречают?..

На тесных улицах толпами стоял народ. Люди махали шапками и кричали. Улицы были гулки от перезвона церквей, пушечного грохота и криков толпы. У Софии от быстрой езды, от салюта, от звона колоколов, от волнения встречи пересыхало во рту, сердце быстро и беспокойно билось и болела голова. Она брала у девицы Каин флакон с солью и нюхала его. Герцогиня Иоганна сидела прямая, молчаливая, торжествующая и гордая.

Сани резко остановились. Лакей, в белом парике и красном кафтане, расшитом золотым позументом, подбежал к дверце кареты и раскрыл ее. Перед Софией было высокое крыльцо с каменной лестницей, устланной красным ковром.

Сановный старик в парике и кафтане, генерал-аншеф Салтыков медленно и важно спускался с лестницы навстречу.

В высоких сенях было душное тепло, угарно и по-восточному пахло амброй и ладанным куреньем. У Софии от мороза горело лицо, она торопилась освободиться от неуклюжего шерстяного капора.

Два рослых измайловца, на посту у высокой белой двери, картинно «по-ефрейторски» откинули ружья «на караул», Салтыков открыл двери и, пропуская Софию вперед, сказал: — Ваши покои, Ваша Светлость!

Комната, куда вошла София, была в ярком зимнем солнечном свете. Светло-голубые обои, окна, за которыми голубым казался воздух и в нем в серебряном кружеве инея ветви деревьев, — все было радостно, весело и приветливо. Трубные звуки и барабанный грохот остались позади, в комнате было тихо.

Высокая полная женщина в парадной «робе» с широкими фижмами, окруженная девушками, стояла посередине комнаты. У нее в руках — драгоценная соболья шуба, крытая голубовато-золотою парчою. Едва София переступила порог комнаты, женщина двинулась ей навстречу, подавая шубу, и по-французски сказала:

— Подарок Ее Императорского Величества Вашей Светлости. София совсем растерялась. Девицы в пестрых робах, пышные юбки которых висели как лепестки опрокинутых вверх стебельками роз, обступили Софию, и все разом заговорили по-французски, по-немецки и по-русски. Они накинули шубу на плечи Софии и обдергивали на ней складки.

— Как Государыня верно угадала!.. В самый раз!..

— Какой прелестный мех! Ваша Светлость, правда, как оный вас нежит и греет!..

— Настоящий сибирский соболь...

— Такого соболя в неметчине не достанете...

— Ваша Светлость, пожалуйте оправиться и переодеться.

Капор сбился с головы Софии и висел за плечами. Лицо пылало от тепла после мороза, от смущения, от волнения. Маленькие ноги в высоких котах ступали с трудом. От милых девиц сладко пахло духами и пудрой. Они усадили Софию в кресло и со смехом стаскивали с нее теплые калоши. Они стащили капор и снимали простенькую шубку герцогини Цербстской.

— Ваша Светлость, пожалуйте помыться.

На плечи Софии опять накинули наопашь соболью шубу. София робко взглянула на зеркало. Какой, должно быть, ужас ее лицо и прическа!.. В 'зеркале отразилась будто совсем незнакомая девушка с прелестным лицом, со счастьем горящими глазами, с завитками темных волос надо лбом, обрамленным темным, нежным, пушистым собольим мехом. Это лицо улыбалось кому-то несказанно милой улыбкой.

Птичьим весенним щебетом сыпались кругом русские, французские и немецкие слова быстрой болтовни словоохотливых барышень.

Так — сказочно богато, христиански ласково и по-русски гостеприимно — встретила в Риге Россия принцессу Софию-Фредерику.

VII

Принцессы Цербстские два дня отдыхали в Риге. Двадцать девятого января в одиннадцать часов утра в особых санях, обшитых внутри соболями, с шелковыми матрацами — в них можно было лежать и спать в дороге — принцессы отбыли дальше... Тридцатого они проехали Дерпт, первого февраля поздним вечером въехали в Нарву. София помнила — плошки с салом, дымно и чадно горевшие вдоль тротуаров, гирлянды цветных фонарей, расцветивших фасады домов, и окна, освещенные стоявшими за стеклами свечами. В Нарве в императорских комнатах почтовой станции ночевали и, выехав второго февраля в полдень, ехали весь день и всю ночь, меняя лошадей, и рано утром третьего февраля, как-то было указано в присланном им особом «церемониале», подъезжали к Санкт-Петербургу.

С верков Адмиралтейской крепости палили пушки, на высоком подъезде Зимнего дворца их ожидали санкт-петербургский вице-губернатор князь Репнин, придворные, военные и гражданские чины.

Императрица Елизавета Петровна находилась в Москве, куда и приглашала принцесс прибыть без всякого промедления.

Герцогиня Иоганна очень устала от путешествия, длившегося три недели, от утомительных встреч и решила остаться на один день в Петербурге. София совсем не устала. Окруженная приставленной к ней молодежью, она в тот же день ездила в открытых санях по городу и с волнением слушала рассказы очевидцев и участников о том, «как оное случилось».

По историческому пути, от Преображенских светлиц к Зимнему дворцу поехали шагом. Лошади звучно фыркали. Тихо шелестел снег, раздвигаемый полозьями.

Каждое слово, каждый описанный случай, подробность запоминались Софией навеки.

Так вот как оно было!.. Была холодная и, должно быть, жуткая ноябрьская ночь. Цесаревна решила все на себя взять. Иначе было нельзя. По городу уже об этом говорили. Цесаревну ожидали изгнание, насильственный постриг в монахини, быть может, смерть... Не было выхода... Она решилась...

— Вот здесь... Вот в эту самую избу она вошла. Мы все спали, но спали, как все эти дни, после ареста Бирона Минихом, чутким, тревожным сном. Едва стукнула дверь, мы вскочили. Мы не сразу узнали в темноте нашу цесаревну... Когда мы выбежали во двор, цесаревна стояла у парных саней. С нею был только Воронцов. Цесаревна села в сани и поехала, мы побежали за ней...

Глаза Софии блестели... Вот она какая, ее тетя!.. Истинно дочь того Петра Великого, который подковы гнул и был страшно высокого роста... Сколько мужества и самообладания нужно было для этого иметь!.. Герои Корнеля, Расина, история римлян Корнелия Непота вспоминались ей. Цесаревна пошла, как Немезида, чтобы покарать виновных и спасти Россию...

— Мы вошли на это крыльцо. Цесаревну несли на руках... Часовые нас пропускали, они знали и любили цесаревну... Преображенский гренадер нес за нами высокий бронзовый канделябр о многих свечах, и наши тени бежали впереди нас. Было страшно тихо в ночном дворце.

—Было страшно?..

— Тогда мы ни о чем не думали. Нас несла какая-то сила. С нами была наша Елизавета Петровна, дочь Петра Великого!

Лейб-кампанец, он сам был участником всего этого, показывал Софии те залы, по которым они шли в ту ночь.

— Вот здесь была их спальня... Тут стояла ее постель. Цесаревна взяла ребенка — Императора Иоанна VI — на руки. Он тихо лежал у нее на руках и улыбался...

—Где он теперь?..

— Сие от всех скрывают... Оное есть тайна. Говорят... В Митаве.

— Нет, увезли в Раненбург, — перебила лейб-кампанца девушка.

Этот рассказ был первым впечатлением Софии в Петербурге. И каким сильным! Точно и сама она шла по глубокому снегу, и, когда не могла поспевать за гренадерами, ее подхватили на руки солдаты.

Но?.. Как легко!.. Как скоро и просто все это свершилось. Нужна была решимость, вера — и подвиг спасения Родины был совершен.

VIII

Четвертого февраля утром выехали из Петербурга и помчались в бешеной скачке в Москву. Все показывало Софии, что это главный тракт, основная артерия Русского государства. Широкая дорога прекрасно была разделана. Она шла то дремучими, густыми лесами, то вырывалась в простор, в поля и тянулась красивою аллеей высоких в инее берез. Села с большими, крытыми тесом избами, с маленькими, слюдяными и стеклянными окнами были часты, белые дымы вились из труб, сладко пахло навозом, скотиной и печеным хлебом. Прекрасны были каменные «станки», где их ожидали повара с «фрыштыками», обедами и «вечерним кушаньем». На станциях комнаты были жарко натоплены, угарно дымком пахло, перины на кожаных диванах высоко были взбиты, и такая тишина, такая истомная нега охватывала на этих ночлегах Софию, что чувствовала себя она разнеженной и размягченной.

В четверг девятого февраля, в восьмом часу вечера после долгой скачки по кривым и тесным улицам скудно освещенной Москвы они подъехали к загородному Головинскому дворцу.

Все окна высокого двухэтажного дома были освещены. Лакеи с горящими факелами выбежали на крыльцо. Обергофмаршал фон Брюммер и доктор Лесток в ярко освещенных многими свечами сенях ожидали герцогинь.

София была поражена обилием слуг помогавших, а более того мешавших ей раздеваться. Их повели наверх, в приготовленные им покои.

София только что подошла к зеркалу и взялась за поданные ей щипцы, чтобы привести в порядок совершенно растрепанные волосы, как высокая дверь, без всякого предупреждения, настежь раскрылась и в комнату вбежал Великий Князь.

То, о чем все догадывались, более того — все знали, все-таки было тайной. Великий Князь Петр Федорович и принцесса София-Фредерика не были объявлены женихом и невестой. Петру Федоровичу было шестнадцать лет, Софии — пятнадцать. Пять . лет они не видели друг друга, да и тогда, когда они первый раз встретились, они не сказали ни слова, но точно за эти последние годы невидимо для них произошло нечто, что сблизило их. Великий Князь не шагал, как тогда, медленно и по-солдатски прямо, но был порывист, оживлен и развязан. Он вырос, но был так же худощав и бледен.

Комната наполнялась людьми. Великий Князь показал Софии на высокого человека в пудреном парике, лет сорока и сказал:

— Принц Людвиг-Иоганн-Вильгельм Гессен-Гомбургский, — и радостно рассмеялся, точно радуясь длинному имени принца, которого он представлял принцессам.

Принц подошел к руке принцессы Иоганны, потом поцеловал руку Софии. Девица Шенк второй раз демонстративно пронесла гору нежных, пестрых материй на камышовых каркасах фижм. От платьев веяло духами. Великий Князь не хотел заметить, что принцессам надо было переодеться с дороги. Загадочными, прикрытыми веками и точно сонными глазами он бесцеремонно разглядывал принцессу Софию и, не умолкая, говорил по-немецки.

— Мы давно ждали вас, княгиня. Как долго тянулось время. Я хотел скакать вам навстречу, но тетя не пустила меня.

— Скакать в такой мороз, — сказала герцогиня Иоганна. Она сделала движение, чтобы задержать девицу Шенк, в третий раз показавшуюся в дверях с платьями.

— Не переодевайтесь, это только нас задержит. Тетя ожидает вас с таким же нетерпением, как и я. Ей уже доложили о вашем приезде.

В открытой в коридор двери появился рослый скороход в кафтане брусничного цвета, расшитого позументом, и торжественно объявил:

— Ваша Светлость, Ее Императорское Величество изволят ожидать вас с ее Светлостью вашею дочерью.

Герцогиня Иоганна сделала гримасу отчаяния, показывая на свое скромное платье. В дорожных темных «адриенах» со смятыми фижмами герцогини Цербстские, предшествуемые скороходом и сопровождаемые Великим Князем, герцогом Гессен-Гомбургским и какими-то придворными дамами, пошли к покоям Государыни.

В комнату Государыни вошли только принцессы Цербстские. Елизавета Петровна сидела в небольшой антикамере подле своей опочивальни. Она была одна. Золоченая мебель, крытая зеленым шелком с золотыми «травами», стояла вокруг овального стола, заставленного драгоценными миниатюрами, коробками для мушек и пудры и табакерками. Большая люстра и два высоких канделябра по-праздиичному ярко освещали комнату. От множества свечей в ней было душно. Императрица поднялась с дивана и пошла навстречу гостям. Герцогиня Иоганна склонилась в глубочайшем придворном реверансе, поцеловала протянутую ей руку и, чуть запинаясь, стала говорить приготовленную ею по-французски речь:

— Ваше Величество! Я приехала повергнуть к стопам Вашего Величества чувство живейшей признательности за благодеяния, которые вы изливаете на мою семью и новые знаки которых сопровождали каждый шаг, сделанный мною во владениях Вашего Величества. У меня нет других заслуг, кроме того, что я так живо чувствую эти благодеяния, чтобы осмелиться просить вашего покровительства себе, остальному моему семейству и той из моих дочерей, которой Ваше Величество удостоили дозволить сопровождать меня в поездке к вашему двору.

Герцогиня торопилась все сказать. Она боялась, что Императрица прервет ее на полуслове, но Елизавета Петровна, привыкшая к церемониалу, терпеливо слушала ее, не спуская с круглого приветливого своего лица милой и благостной усмешки, немного будто и смущенной, от которой прелестными казались ямочки подле крошечных пухлых губ.

Как только герцогиня кончила, ямочки улыбки сбежали со щек Государыни и стало серьезным ее лицо. На чистом французском языке, приятно грассируя, Императрица сказала:

— Все, что я сделала, — ничто в сравнении с тем, что я желала бы сделать для своей семьи. Моя кровь мне не дороже, чем ваша. Намерения мои всегда останутся теми же, и моя дружба должна цениться по моим действиям в пользу вас всех.

Государыня подошла к Софии, обняла ее и крепко расцеловала в обе щеки.

Официальная часть приема была кончена. Императрица пригласила пройти в ее опочивальню.

Широкая постель была скрыта под высоким шелковым пологом. У окон, затянутых занавесями, стояли бронзовые вазоны с гиацинтами и ландышами, выгнанными в оранжереях. Свежий и точно прохладный запах цветов смешивался с запахом амбры и ладанного куренья. В углу комнаты на столе, накрытом скатертью, был приготовлен чайный прибор и стояли золотые блюдца с печеньем и вазочки с вареньем.

Государыня внимательно вглядывалась в герцогиню Иоганну.

— Боже мой, — взволнованно сказала она. — Как вы, княгиня, напоминаете мне вашего покойного брата, моего жениха.

Синие глаза затуманились слезами. Императрица прижала к ним платок и отошла в угол комнаты, где у образов теплились лампадки. Она сейчас же справилась с собою.

— Сядемте, — сказала она, поворачиваясь к гостям. Села сама и стала разливать по чашкам чай из большого тяжелого серебряного чайника с чеканным двуглавым петровским орлом... — Мне надо поговорить с вами. Я хочу познакомиться с вашею милою дочерью, которую я уже заочно успела полюбить.

IX

После этих сказочных, колдовских, как девичьи сны, дней приезда для Софии настали скучные будни. Она снова обратилась в прилежную ученицу, взялась за перья, брульоны, тетради, учебники и книги.

Раннее утро. В окно учебной комнаты Софии глядится Москва под снегом. Сады окутаны серебряной дымкой инея. Все бело кругом, и утреннее небо совсем белое. В открытую форточку клубами врывается морозный воздух. Медная дверка у жарко растопленной кафельной печи звенит и гудит. София подходит к окну и закрывает форточку. Как холодно на улице!.. Она ежится под накинутою на плечи дорогою персидскою шалью и садится за стол.

Первый утренний урок русского языка — Ададурова.

Русский алфавит София, знавшая при своем немецком еще и латинский, осилила легко, но как было трудно учиться складам и ударениям слов. Как казалось дико, что — есть, како, аз, твердо, есть, рцы, иже, ныне, аз, такое длинное и нелепое слово означало — Екатерина!

София училась прилежно и требовала от русской прислуги, чтобы та говорила с ней по-русски.

Ададурова сменял архимандрит Симон Тодорский. Во всем радостном, волнующем вихре путешествия и ожидания своего нового положения было одно темное пятно — необходимость, в случае если то, для чего они ехали, осуществится, — принять православие. Мать, принцесса Иоганна, смотрела на это спокойно. С эгоизмом матери, нашедшей выгодного жениха для дочери, она рассуждала просто: что нужно, то — нужно. В общем она мало видела разницы между религиями. «Не в этом счастье», — думала она. Но София знала, как болезненно принимал этот вопрос ее отец. Когда он прощался с Софией, он заклинал ее хранить свято заветы лютеранской веры и написал ей по-немецки длинное наставление о том, как должна вести себя София, если ей все-таки придется принять православие.

Из Штеттина, Брауншвейга и Берлина — от лютеранских пасторов, каноников и епископов — София вынесла некоторое пренебрежение к православию. Православные священники казались ей необразованными и грубыми, и самая вера — темной и дикой. Она с трепетом ожидала первого урока Закона Божия. На каком языке ей будут преподавать его?.. Как объяснят ей все тонкости обряда, всю запутанную сложность православного богослужения?..

Когда в классную комнату вошел монах в длинной черной рясе с золотым крестом на груди, София смотрела на него со страхом. Она поклонилась и жестом предложила сесть.

На чистом немецком языке, какому позавидовал бы сам пастор Рэллиг, на каком говорят профессора и академики, спокойно и просто монах начал объяснять Софии смысл, силу и преемственность от апостолов православной веры. Первый урок прошел незаметно в простой и тихой беседе. Монах показал глубокое знание самой философии лютеранства. Когда урок был окончен, София робко спросила монаха, где изучал ее учитель немецкий язык и лютеранскую веру?

— По окончании Московской духовной академии, — с приятной скромностью ответил Тодорский, — я, не принимая еще пострижения, отправился за границу и в городе Галле четыре года слушал лекции в университете. В эти годы у знаменитого математика Христиана Вольфа — быть может, и Ваша Светлость о нем слыхали — я научился историко-критическому взгляду на богословие.

Эти уроки стали для Софии истинным наслаждением. Симон Тодорский «прилежал к лютеранскому исповеданию», он умело доказал, что в православии нет той ереси, которой так боялся отец Софии. Вера в Бога и его три ипостаси та же самая, и разница только в обрядах.

С чувством большого облегчения София написала обо всем этом отцу.

Постепенно, быть может, несколько холодно, разумом больше, чем сердцем, София приобщалась к православию.

В эти первые месяцы своего пребывания в Москве София опасно заболела. Длинные тяжелые дни и ночи кошмаров, бреда сменялись проблесками сознания, когда София лежала, оборотясь лицом к стене, и с трогательным вниманием, сама не зная чему, умилялась, рассматривая обои своей спальни. В эти дни мысль работала особенно утонченно. София вскрывала то, чего раньше не понимала. Она с радостным чувством успокоения убеждалась в том, как сильно полюбила ее тетя, не отходившая от ее постели, ее до горькой обиды огорчало отношение к ней матери, и постепенно точно прозревала она, угадывая, что для всех этих людей, которые окружали ее в эти дни, она была не просто больная, страдающая девочка, но объект сложной политической игры. Из намеков придворных, из озлобленных слов матери София узнала, что в дни опасности для жизни были люди, которые ждали ее смерти с радостным удовлетворением, что Бестужев в эти дни готовил Петру Федоровичу в невесты саксонскую принцессу Марию-Анну. Она узнавала в эти дни, что она — девочка София — это только имя, что за нею борются две партии: англосаксонская — Бестужева и франко-прусская — Мардефельда, Лестока и Брюммера. Жизнь показывала свое новое лицо, и на нем была отвратительная гримаса политики. Она понимала в эти дни, как хрупки ее жизнь и ее счастье, для которого она приехала в Россию.

В эти дни выздоровления тихие беседы, откровенные признания Тодорскому стали для Софии истинной отрадой.

С совершенно особым чувством София, полулежа в кресле у открытого в сад окна, прислушивалась к звону множества колоколов Москвы, и когда вдруг по залам Головинского дворца раздалось ликующее пение «Христос Воскресе» и крестный ход прошел по залам дворца мимо комнаты Софии, точно новое, никогда еще ею не испытанное чувство охватило ее. В эти часы она поняла, что в православии есть нечто светлое, примиренное, такое, где самая смерть побеждена, чего нет ни в какой другой религии.

В ней начался душевный перелом, но окончательно завершился он лишь летом, когда она с Елизаветой Петровной совершила паломничество в Троице-Сергиеву лавру.

X

Государыня Елизавета Петровна при вступлении на престол дала обет — всякий раз, как она будет в Москве, пешком посещать Троице-Сергиеву обитель.

Первого июня, прохладным, светлым вечером Императрица в сопровождении Великого Князя и небольшой свиты «выступила в поход». София из-за болезни оставалась в Москве — ее должны были на лошадях доставить к окончанию похода.

Каждый день от Императрицы приезжали конные гонцы, и София знала все подробности шествия.

Второго июня Государыня ночевала в Больших Мытищах, где были поставлены для этого шатры. Третьего июня Государыня обедала в селе Брестовщине и ночью вернулась лошадьми в Москву, в Анненгофский дворец, где ночевала. Рано утром, четвертого, Государыня поехала в экипаже на то самое место, до которого она дошла пешком накануне, и продолжала путь до Кащева, где ночевала в шатрах. Через Рахманово, Воздвиженское, Рязанцево Государыня дошла до Клементьевской слободы и отсюда прислала офицера лейб-гвардии с приглашением принцессам Цербстским прибыть в экипаже в Клементьевское.

Принцесса Иоганна без большой охоты — ей было жаль расстаться с карточным столом и политическими сплетнями и пересудами, — София в восторженном, приподнятом настроении на рассвете выехали из Москвы. В Клементьевской слободе им была приготовлена изба, где они должны были переодеться и завтракать.

Прекрасный, тихий июньский вечер незаметно надвигался. Скороход пришел пригласить принцесс занять место в шествии, которое должно было сейчас начаться.

Широкая дорога-аллея между четырьмя рядами старых громадных берез была заполнена празднично одетым народом. Конные драгуны прочищали путь через толпу.

— Пади!.. Пади!.. Посторонись! — раздавалось впереди.

Передние раздвигались, но сейчас же толпа смыкалась и вплотную подступала к медленно шедшей, опиравшейся на посох Государыне. Женщины подносили ей маленьких детей, старухи-нищие протягивали костлявые черные руки. Государыня брала деньги из мешка, который несли за нею, и наделяла убогих. Мужики становились на колени и кланялись в землю. Вдруг вспыхнет многоголосое «ура», прогремит весенним громом, понесется по полям и стихнет так же неожиданно, как и началось. И снова слышен плач, и крики детей, и бормотание множества голосов.

— Матушка Царица, дай ребенку поглядеть в твои глазоньки.

— Матушка Государыня, не оставь милостынькой Христа ради убогонькой.

— Пожертвуй, матушка, на построение храма погоревшего. Вдруг заглушат это бормотание грозные крики впереди шествия:

— Пади!.. Пади!.. Посторонись, православные!..

София шла за Государыней. Она была потрясена до глубины души. Она видела то, чего никогда и нигде еще не видела, она чувствовала прикосновение народа, она душевно сливалась с ним и начинала смутно понимать страшную силу народных масс.

Впереди были невысокие холмы, и на них белые каменные зубчатые стены и множество золотых куполов.

Драгуны отогнали народ. Перед лаврой стояли войска. Богато одетые лейб-кампанцы взяли «на караул», дробно ударили барабаны, трубы затрубили, и в ответ им заколыхались на небе, понеслись в бесконечность плавные торжественные перезвоны колоколов.

В высоких монастырских воротах черным полукругом стояли монахи. Они держали в руках зажженные свечи, и так был тих вечер, что пламя свечей не колыхалось. С «Красной горы» бабахнули пушки, и белый пороховой дым поплыл, расстилаясь над полями. Громкое «ура» ответило пушечному грому.

В лиловой, расшитой золотом длинной мантии высокий тощий архимандрит Арсений Могилянский с крестом в руке вышел из сонма монахов и подошел к Государыне. Та преклонила колени, поцеловала крест и руку благословлявшего ее монаха. Могилянский стал говорить короткую «предику». Когда он кончил, монахи повернули к воротам, стройно и торжественно запели и медленно стали входить в ограду. За ними пошла Императрица и богомольцы.

В соборе чинно и строго, монастырским уставом, служили всенощную. Когда пели «Хвалите», голоса монахов трепетали в ликующих переливах, отражались от пола, и радостно звучало единственно понятое Софией — «Аллилуиа, Аллилуиа, Аллилуиа...»

Все уроки Тодорского в эти долгие часы всенощной точно принимали ясность и твердость, и София чувствовала, как лютеранство отпадало от нее и в душу ее торжественно и медленно входило это радостное и светлое православие с его ликующим «аллилуиа»...

Угрызения совести из-за перемены веры отцов уходили от Софии и сменялись радостью приобщиться к этой новой вере, вере ее будущего народа.

Вернувшись в Москву, София сказала Симону Тодорскому, что она совершенно готова восприять православие.

XI

В Москве София постилась и проводила время в своих покоях в беседах с Тодорским. На двадцать восьмое июня было назначено торжественное «принятие исповедания православного греческого закона», на двадцать девятое, на день Петра и Павла, — обручение.

Ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое София, утомленная молитвами и постом, спала как убитая. Душа ее отдыхала от пережитых волнений и готовилась к новым, еще большим.

В среду, двадцать восьмого июня, к десяти часам в дворцовую Церковь собрался в полном составе святейший Синод, в зале подле церкви поместились менаторы, первые чины двора, сановники и генералы. Офицеры лейб-кампании несли дежурство. Государыня проследовала в церковь раньше Софии. Она была в тяжелой, с громадными фижмами, усеянной многочисленными драгоценными камнями «робе». Когда она заняла свое место, Софии было предложено следовать в церковь.

Одна, очаровательная в смущении, юная и прелестная, она с опущенными глазами проходила толпы сановников и подошла к ожидавшему ее на амвоне в полном облачении Новгородскому архиепископу Амвросию Юшкевичу.

Опираясь на посох, внимательно и остро глядя ободряющими глазами на Софию, Юшкевич сказал не громким, но четко слышным в наступившей тишине голосом:

— Да благословит тебя, чадо Екатерина, Господь Бог. Архиепископ сказал короткое слово. София слушала с полным благоговением и ожидала того страшного, как ей казалось, момента, когда ей перед Богом и церковью, перед тетей и всем народом, ее окружавшим, придется громко исповедовать веру. Она чувствовала, как с каждым словом Юшкевича какие-то силы вливались в ее душу. Она приподняла глаза. От Царских врат Спаситель смотрел на нее с образа, и впервые она почувствовала силу иконы. Она посмотрела на образ, еще и еще, и вдруг ощутила, что настало время ей говорить. Неожиданно для самой себя громко, смело и уверенно она произнесла:

— Верую...

Как сквозь какую-то пленку, сосредоточенная в том, что ей надо сказать, София слышала, как с облегчением вздохнула Государыня и как, чуть шелестя платьями и шаркая ногами, придвинулись ближе к ней придворные.

Страх прошел. Ясно, твердо, без малейшей запинки, без всякого акцента она продолжала:

— Во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...

Ее голос звенел в тишине небольшой дворцовой церкви.

— И в Духа Святаго Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки...

Дух святой помогал ей. Как трудно давалось ей это — «сславима»!.. Ни разу не могла она произнести его правильно, сейчас произнесла не споткнувшись.

На все вопросы архиепископа она отвечала твердо и уверенно. Она помнила уроки детства и не боялась «развалить челюсти», к каждому ответу добавляла «владыко».

— Да, владыко!..

— Да... Нет, владыко!..

Когда София окончила и отошла в сторону, Государыня горячо обняла ее и всхлипнула, оросив горячими слезами лицо Софии. Разумовский подле Государыни вытирал глаза платком. Какой-то старый генерал качал головою и плакал...

Началась литургия. Диакон рокочущим басом, поднимая руку с орарем, возглашал:

— И о благоверной Великой Княжне Екатерине Алексеевне Господу помолимся.

София истово крестилась. Она еще не понимала, не сознавала, что это и есть она, София, отныне княжна Екатерина Алексеевна... Завтра нареченная невеста Великого Князя Петра Федоровича, которого поминали сейчас же после Государыни.

И точно лаврские колокола звенели в ее сердце, точно трепетало под куполами трепещущее переливами «Аллилуиа», что поразило ее в монастырском соборе, точно отдавался грохот пушечной пальбы и точно слышала она народные клики. Она стояла теперь с высоко поднятой головой, сосредоточенная, внимательная, не все еще понимающая, но чувствующая важность и красоту службы.

Все ею любовались...

В «Санкт-Петербургских ведомостях» так описывали ее в эти часы: «...Невозможно описать, коликое с благочинием соединенное усердие сия достойнейшая принцесса при помянутом торжественном действии оказывала, так что Ее Императорское Величество сама и большая часть бывших при этом знатных особ от радости не могли слез удержать...»

XII

Жизнь перевернула страницу. Уроки Симона Тодорского и Ададурова продолжались по утрам, но приняли иной характер. Учителя стали как бы помощниками и советниками российской Великой Княжны.

Пятнадцатого июля, в день празднования мира со Швецией, после церковной службы Бестужев-Рюмин пригласил Великую Княжну в большой дворцовый зал. Там их ожидали несколько молодых людей и барышень в парадных кафтанах и богатых, нарядных «робах». Они встретили Екатерину Алексеевну низкими поклонами и глубокими реверансами.

— Ее Императорскому Величеству, — торжественно сказал Бестужев, подводя Екатерину Алексеевну к придворным, — благоугодно было назначить состоять при Вашем Императорском Высочестве — камергеру Нарышкину.

Нарышкин низко поклонился Великой Княжне и поцеловал ее руку.

— Графу Андрею Симоновичу Гендрикову... Графу Ефимовскому, Камер-юнкеру графу Захару Чернышеву, камер-юнкеру графу Петру Бестужеву-Рюмину, камер-юнкеру князю Александру Голицыну.

Бестужев повернулся к дамам.

— Гофмейстериной при Вашем Императорском Высочестве поведено быть графине Румянцевой и камер-фрейлинам княжнам Голицыным и девице Кошелевой.

Представление двора Великой Княжне было окончено. Екатерина Алексеевна растерянно стояла среди окружившей ее русской молодежи. Что ей делать с этими людьми?.. Всю жизнь при ней была одна девица Шенк. Екатерина Алексеевна была с детства приучена делать все сама. Русский двор ее окружил, и Великая Княжна поняла желание Государыни как можно скорее сделать ее совсем русскою. Гофмейстерина графиня Румянцева сказала, что при Ее Высочестве всегда будет находиться «дежурство» и что все, что Великая Княжна прикажет, будет исполнено.

Что же приказывать? До сих пор Екатерина Алексеевна только повиновалась — сначала матери, потом тете, учителям и воспитателям. Она сказала, что подумает, и распустила свой двор. В этот вечер она писала отцу длинное восторженное письмо. Она описывала, какой у нее теперь двор, гораздо больший, чем у ее матери, как ее все балуют, и окончила свое письмо привычной подписью: «Остаюсь во всю жизнь с глубочайшим почтением, вашей светлости всенижайшая и всепокорнейшая дочь и слуга София А.Ф. принцесса Ангальт-Цербстская»...

Принцесса Иоганна, которой Екатерина Алексеевна показала свое письмо, пришла в негодование.

— Ну вот!.. И когда ты научишься!.. Ну какая ты теперь София?.. Ты должна подписывать: «Екатерина С. А. Ф. Великая Княжна...» У тебя уже свой двор есть. А ты!.. Все пересаливаешь... Как и твой отец слишком уж стал почтителен к тебе... Он тебя иначе как «Ваше Императорское Высочество» и не именует. Точно ты для него перестала быть прежней девочкой Фике!..

Лицо принцессы Иоганны раскраснелось, непривычные злые искры горели в ее глазах.

«Что это? — подумала София. — Неужели зависть?.. Ревность?.. Мама меня ревнует?.. Завидует мне?.. Как это все странно!..»

Но двор Екатерине Алексеевне пригодился. Какое удивительное лето стояло в Москве, какие были долгие дни, и точно не хотело солнце расставаться с землею, все млело по небу алым закатом, волновало загадочными пестрыми облаками, висевшими над дворцовыми садами! Государыня уехала, уроки прекратились, и полная праздность была вокруг Екатерины Алексеевны, эта праздность была бы утомительна и скучна, если бы двор не придумывал непрерывные забавы. То играли в жмурки по залам опустевшего дворца, то выйдут на садовую лужайку, принесут серсо и станут швыряться плавно и красиво летящими тонкими кольцами или станут по краям, возле кустов, и начнется бесконечная игра в мяч, где каждый показывает гибкость и легкость движений, меткость глаза и проворство рук. А когда вдруг набегут, неся прохладу, тучи и пахнет летним дождем, все общество убежит в залы, раздвинут ломберные столы, Нарышкин с треском распечатает колоду карт и начнется бесконечная игра в берлан, а иногда и в фараон. Играли на деньги, и, к ужасу Екатерины Алексеевны, у нее появились карточные долги своим придворным.

Иногда вечером сидят в маленьком зале, свечей не зажигают, в комнате от садовых кустов стоят зеленые сумерки, младшая княжна Голицына сядет за клавикорды, и прообраз русского романса — песня на ломоносовские слова — зазвучит по залу. Поет бархатистым баритоном «Большой Петр» — Бестужев.

Сокрылись те часы, как ты меня искала,

И вся моя тобой утеха отнята:

Я вижу, что ты мне не верна ныне стала,

Против меня совсем ты стала уж не та...

Кто-нибудь из фрейлин, девица Кошелева чаще всего, вздохнет тяжело. Струны звенят, льется тихая, полная грусти мелодия, Большой Петр продолжает со страстью и упреком:

Мой стон и грусти люты

Вообрази себе

И вспомни те минуты,

Как был я мил тебе...

Вдруг распахнутся на обе половинки двери, и шумный, крикливый ворвется в залу Великий Князь со своими лакеями, собаками и начнет нестерпимо хвастать. Великий Князь не красив, но сколько в нем породы! У него маленькая голова и узкие плечи, и говорят, что выражением глаз он напоминает царевича Алексея, который был... казнен Петром Великим. Он все еще ребенок, Великая Княжна, напротив, не по годам становится серьезной.

Музыка и пение кончены, меланхоличное, мечтательное настроение сорвано, Великий Князь бегает, крутится по залу, щелкает бичом, гоняет собак, те неистово лают, наконец он садится с размаху в кресло и самодовольно оглядывает Великую Княжну и ее двор. Он начинает рассказывать, говорит по-русски, с сильным акцентом, но Великая Княжна его понимает лучше, чем своих фрейлин и камер-юнкеров.

— Здесь на Москве — ошень спокойно. Ганц штиль. У нас в Голштинии бывали большие опасности. Однажды, я ошень карашо сие помню, подле самого Киля бродили цыгане. Они нападали на граждан и похищали детей. Мой отец послал отряд гвардии, чтобы ловить их. И меня назначили им командовать. Это било ошень опасно. Цыган ошень даже много, у меня ошень маленький отряд. Но знаете — прекрасные Голштинские солдаты! Таких нигде нет... Мы шли лесами, переплывали реки и наконец окружили цыган. Они нас увидали... Ужасный огонь из мушкетов... Паф... паф... Трр... Мы стреляем, они стреляют. Я обнажил шпагу и бросился на них. Тогда они стали на колени и стали умолять о пощаде. Я им дал пардон и повел к отцу в Киль.

— Ваше Высочество, — тихо говорит Екатерина Алексеевна, — когда же это было?

— Это было... это было... ошень, однако, давно.

— Ваш отец скончался... За сколько же лет до своей смерти он посылал вас в такую опасную экспедицию?..

—Н-ну, года за три... Vielleicht ( Может быть (нем.)), за четыре... Я точно не помню.

— Знаете!.. Каким же молодым вы стали совершать такие подвиги... Вам было тогда — шесть... семь лет... Когда ваш отец умер и вы остались под опекою моего дяди, наследного принца Шведского, вам было одиннадцать лет. Как же мог ваш отец послать вас, единственного своего сына, слабого здоровьем, шестилетнего ребенка воевать с разбойниками?

Великий Князь покраснел и надулся.

— Ваше Высочество, — высокомерно говорит он, — вы хотите сказать, что я лжец!.. Вы хотите уронить меня во мнении света!.. Благодарю вас за ваше обличение!

— Ваше Высочество, это не я, но календарь вас изобличает. Великий Князь свистнул собак и вышел из залы.

Долгое неловкое молчание стояло в ней. Тихо играла менуэт младшая Голицына.

XIII

В середине июля Императрица Елизавета Петровна предприняла поездку в Киев на поклонение пещерным угодникам Печерского монастыря. Дочь Петра Великого, осиянная при самом рождении своем блеском и славою Полтавской победы, первый раз ехала в Малороссию, где Разумовский готовил ей восторженную встречу. Отъезжая, Государыня повелела, чтобы двадцать шестого июля отдельным поездом многочисленных подвод, карет, рыдванов и экипажей Великий Князь, Екатерина Алексеевна и принцесса Иоганна поехали нагонять ее.

Была макушка лета. На нивах кончали уборку, сено было сметано в стога, стояла ровная, в меру жаркая погода, когда на двухстах подводах тронулся поезд Великого Князя.

Это было в полном смысле слова — кочевье. С ночлега выступили поздно, после сытного завтрака. Надо было отправить вперед подводы с шатрами, поварами, провизией и всем необходимым для ночи.

Из Москвы выехали по чинам. В передней карете принцесса Иоганна, Великая Княжна, графиня Румянцева и статс-дама герцогини старая немка. Во второй карете Великий Князь, гофмаршал Брюммер, Берхгольц и Деккен, за ними в длинном рыдване везли матрацы и подушки, а дальше в открытых возках ехала молодежь, камер-юнкера и фрейлины.

Такой порядок продолжался два дня. Он показался скучным молодежи. Со смехом и шутками на третьем дне пути, несмотря на протесты принцессы Иоганны, молодежь опростала длинный рыдван, установила в нем скамейки, разложила подушки, и Великий Князь, Екатерина Алексеевна, Александр Михайлович Голицын, граф Захар Григорьевич Чернышев, Большой Петр, две княжны Голицыны и девица Кошелева набились в него. Было тесно и весело.

Смех, шутки, пение не прекращались всю дорогу. Рыдван то медленно тащился шагом по песку, спускаясь к броду или на паром, то катил рысью по ровной, хорошо убитой дороге. Пыль клубилась за ним. Тарахтели колеса, шлепали копыта некованых лошадей, и в тон этому шуму, под этот своеобразный аккомпанемент, во все горло орал песни Большой Петр:

В роще девки гуляли

И весну прославляли.

Девку горесть морила,

Девка тут говорила:

— Я лишалася друга,

Вянь трава чиста луга...

«Тпрунды, тпрунды, тпрунды» — тарахтели колеса, «та-па-па, та-па-па» — топтали лошади. Большой Петр размахивал рукой, отбивая такт.

— И не весна ныне, а лето, нечего врать-то, — сказал Чернышев.

— Э, Захар Григорьевич, ну к чему ученые замечания...

Когда нагнали поезд Императрицы, стало еще веселее. Подводы на целые версты растягивались. На ночлегах стояли длинные коновязи с сотнями лошадей от повозок и от вершников, сопровождавших поезд. За вечерним кушаньем, ночью, при свете костров, деревенские парни и девки водили хороводы и плясали «метелицу», играла роговая музыка, и горластые песельники пели песни.

В этот августовский день на ночлег приехали позднею ночью. Последние версты ехали в полном мраке, окруженные верховыми с факелами. От пламени факелов ночь казалась черной.

После вечернего кушанья, при свете костров, Екатерина Алексеевна, в сопровождении камер-юнкера Чернышева, прошла к своей палатке. Была глубокая ночь, легкий ветер поддувал с юга. Когда относило запах дыма, коновязей, кухонь, ощущала Екатерина Алексеевна в этом ветре какой-то совсем особенный, никогда ею раньше не слыханный терпкий и вместе с тем несказанно нежный запах. Он не шел от чего-то, но им был наполнен самый воздух, как — знала Екатерина Алексеевна — бывает напоен запахами соли и водорослей воздух моря. То же было и тут, только запах был другой. Точно растворилась в нем ладанная амбра, к ней примешался запах вина и пьянил этот воздух как лучшая брага. И когда стихали шумы становища, Екатерина Алексеевна слышала некий шорох, точно шуршание множества сухих трав, точно тихий шелест волн засыпающего моря.

— Что это? — спросила она Чернышева.

— Это — степь.

— Степь... — Екатерина Алексеевна не знала этого слова. — А что такое степь?..

Но Чернышев не мог ей объяснить.

Странно завороженная этим воздухом и тихим шелестом, Екатерина Алексеевна попрощалась с Чернышевым и вошла в палатку.

Эту ночь она не спала. Все сильнее ощущала она странный запах. Он кружил ей голову, навевал сонные думы и вместе с тем гнал сон. Она все прислушивалась, точно ждала, что степь скажет ей нечто, откроет свою тайну. Постепенно лагерь затихал. Прекратились голоса в столовой палатке, где лакеи убирали посуду. Долго на краю бивака теленок жалобно мычал, потом и он затих. По ту сторону шляха, где был мужской стан, возились и лаяли собаки Великого Князя, и Брюммер окликал их. Еще слышно было, как жевали сено и вздыхали лошади на коновязях, как они укладывались. Наконец все затихло. Тогда шепот степи стал яснее и таинственнее. То раздастся там тихий посвист, то писк, точно пробежит там кто-то маленький и невидимый. Екатерина Алексеевна закрыла глаза и, как ей казалось, сейчас же их и открыла.

Потолок палатки посветлел, утренним холодом тянуло снизу. Герцогиня Иоганна и гофмейстерина Нарышкина крепко спали предутренним сном, закутавшись по брови в пуховые одеяла. Екатерина Алексеевна неслышно встала, накинула соболью шубу, обула туфли и вышла на волю.

Морем расстилалась перед нею бескрайняя равнина, покрытая густыми, желтыми, сухими, переплетавшимися между собой травами. Они шуршали чуть слышно, колеблемые утренним ветром. Над ними мягкой дымкой белесый туман колебался. Нигде не было видно человеческого жилья, нигде не было ни дерева, ни куста. Все было ровно, бескрайно и бесконечно, как море, и как море имеет свой запах, так и от этих просторов шел сладкий, кружащий голову аромат. Точно подошла Екатерина Алексеевна к краю земли и манило ее узнать, что за этими просторами, как их преодолеть, долго ли по ним ехать?..

Большой атлас в штеттинской библиотеке ей вспомнился и карты на пухлой шероховатой бумаге. Там было на этом месте написано: «татары»... Еще вспомнила песни тех русских пленных... Точно стали те сильные и грустные песни ей вдруг понятными.

Туман золотился. Шире раздвигались дали. Солнце всходило. Вдруг тут, совсем близко, там вдали, в небе, на земле запели жаворонки. Туман, гонимый теплым утренним ветром, разрывался и таял на глазах Екатерины Алексеевны. Громче и дружнее пели жаворонки, им стали отвечать из травяной гущизны перепела. Серебряным зигзагом, над самым солнцем, белыми крылами чибис прочеркнул и скрылся в золотом блеске восхода. Черный степной орел высоко над головою Екатерины Алексеевны застыл в синеве небесной.

— Степь, — прошептала пораженная и восхищенная Великая Княжна. — Вот она — степь!.. Вот она какая Россия!!

Она вытянула маленькую руку с длинными и тонкими пальцами и сжала в кулачок. Сжала, потом разжала. Вот так взять, захватить весь этот простор, овладеть всеми теми, кто здесь живет... Кто?.. Татары?..

Екатерина Алексеевна медленно вошла в палатку, и в тот же миг, где-то сзади, где стояла лейб-кампания биваком, барабанщик и горнист забили и заиграли утреннюю вахту.

Громадный стан просыпался для нового походного дня.

«Кто же живет в этой степи?» — подумала Екатерина Алексеевна, зябко кутаясь на матраце в теплое пуховое одеяло.

XIV

У Есмани малороссийские казаки были собраны в лагерь. При приближении поезда Государыни они построились бесконечным фронтом полков, каждый по тысяче человек.

Императрица приказала остановить экипаж, вышла из него и пригласила Великого Князя и Великую Княжну следовать к строю пешком.

День к вечеру склонялся, дневной жар стал мягче. На погорелой, пыльной, вытоптанной конскими ногами степи до самых хат Есмани, ее скирд и садов тянулся ровный строй казаков.

Белой молнией над черными мерлушковыми шапками блеснули выхваченные из ножен сабли. Трубы торжественно и протяжно затрубили.

Генеральный обозный Яков Лизогуб в алом, золотом расшитом кафтане, в высокой черной смушковой шапке с длинным шлыком, на широкогрудом, темно-сером турецком жеребце полным карьером подскакал к Императрице и, круто осадив жеребца, отрапортовал:

— Ваше Императорское Величество... Десять полков реестровых казаков, два полка кампанейских и отряд надворной гетманской хорогвы, генеральные старшины и бунчуковые товарищи имеют высокое счастие встретить матушку Государыню на рубеже Украины.

Екатерина Алексеевна стояла позади Государыни и оглядывалась с восторженным изумлением. Подлинная арабская сказка была перед нею. На каком волшебном корабле, на каком ковре-самолете прилетела она сюда? Что за роскошь, что за красота были кругом!.. Русые усы генерального обозного, пробитые сединою, спускались вниз, из-под шапки блистал край голого, гладко бритого загорелого черепа. Светлые глаза горели голубым огнем. У жеребца грива и челка были оплетены в сетку красным с золотом шнурком, высокие луки седла были обделаны золотом и украшены самоцветными камнями. Генеральные старшины и бунчуковые товарищи плотным строем окружали Лизогуба. Седые старики и прекрасные юноши в драгоценных парчовых кафтанах на легких прекрасных лошадях закрыли собою строй полков.

Государыня помахала им рукою и сказала что-то приветливое, ласково улыбнулась очаровательной улыбкой. Старшины и бунчуковые товарищи ловко заехали и стали позади Государыни и ее свиты. Полковой строй открылся перед Екатериной Алексеевной. Показались бесконечные ряды казаков в синих черкесках «с вылетами» и откидными рукавами. Сквозь «вылеты» были видны белые бешметы, на головах были черносмушковые шапки с белыми тумаками.

Императрица пошла к строю. Лизогуб ехал сбоку Государыни. Трубы пронзительно трубили, глухо рокотали литавры. Лизогуб докладывал Государыне:

— Лубенский реестровый полк...

— Здравствуйте, молодцы, — приветливо сказала Елизавета Петровна, — счастлива видеть вас в добром здравии!

Тысяча голосов гулко ответила Государыне, и крики «виват» понеслись по полю.

За Лубенским полком показался полк на серых конях, с казаками в синих черкесках с голубыми бешметами и отделкой золотым галуном.

— Нежинский реестровый полк!

Лубенский полк вложил сабли в ножны, повернулся по четыре направо и, загнув левым плечом, рысью пошел позади фронта нежинцев, чтобы стать на левом фланге парада.

— Черниговский реестровый полк!

Из вылетов черных черкесок огнем горели пунцовые бешметы. Легкие вороные лошади с Черноморья, с длинными тонкими шеями грызли удила. Полки шли за полками.

— Миргородский... Гадяцкий... Переяславский... Прилуцкий... Стародубовский... Киевский... Полтавский...

Добрых пять верст пешком шла Государыня вдоль фронта казацких полков. Она раскраснелась, запыхалась, но каждому находила сказать ласковое слово привета; одного полковника похвалила за бравый вид казаков, другому нахвалила исправную одежду, третьему полюбовалась лихими конями и подробно расспросила, откуда их достали казаки: «Не из туретчины ли?..».

Когда дошло до левого фланга, там начался тот же порядок: лубенцы, нежинцы, черниговцы и нижегородцы уже выстроили свой длинный строй.

— Ну, оных я, батюшка, уже видала, — сказала Императрица, платочком утирая лицо. — Не могу больше... Уморилась... Экая силища у тебя войска-то!..

Она сказала, чтобы подали экипажи. Старшины и бунчуковые товарищи расступились, давая место государывиной коляске. Императрица села в нее и пригласила Екатерину Алексеевну сесть рядом с нею, а против них сели Великий Князь и старшина Михаил Скоропадский.

— Ты, батюшка, — сказала Государыня Скоропадскому, — будешь мне показывать и рассказывать, какие еще дальше у вас полки стоят.

Коляска шагом поехала к городу Глухову, оставляя Есмань в стороне.

За коляской Государыни ехал Лизогуб, по сторонам гарцевали генеральные старшины и бунчуковые товарищи. За Лизогубом шел Полтавский полк с песельниками впереди.

Маститый старик литаврщик с седыми длинными усами сидел на широкой серой лошади. По сторонам седла были привязаны гулкие, в форме полушарий, медные барабаны, обшитые синим и желтым бархатом с серебром — полковые литавры. Бравый черноусый красавец с запыленным темною пылью лицом, на котором сверкали белые зубы смелой, задорной улыбки, глядя прямо в глаза Екатерине Алексеевне, завел песню:

Казав мини батько,

Щоб я оженывся...

По досвитках не ходив,

Та-й не волочився...

Ленивый и будто сонный голос казака странным образом владел Екатериной Алексеевной, брал за душу, и непонятная песня казалась понятной. В вечернем тихом воздухе пряно пахло полынью и черноземного пылью. Мерно топотали казачьи кони, и тихо покряхтывала, качаясь на ремнях рессор, тяжелая коляска. Литавры ударили и зарокотали, и хор дружно и плавно ответил на запевок:

По досвитках не ходив,

Та-й не волочився...

Замер в красивой гармонии, точно мощный орган проиграл в степи.

И опять сонный, медленный, хватающий за сердце голос казака:

А я козак добрый

Та-й не волочуся,

Де дивчину чую —

Там ночку ночую,

А де молодички,

Там я и дви нички...

Широкое лицо Императрицы расплылось в лукавую улыбку, в больших голубых глазах заблистал искрами-огнями веселый смех.

— Ваше Величество, что он такое поет? О чем он?

— Глупости, Катиша. Мужские глупости, тебе рано это знать, — по-французски ответила Государыня и стала слушать хор.

Хор пел:

Покиль не женився,

Потиль не журився.

В Гадяче, в громадных шатрах, ярко освещенных свечами в походных ставцах, вечернее кушанье кушали. Стол был установлен подковой. Императрица и ее свита сидели на лавках, покрытых коврами и шелковыми подушками. В изгибе подковы поместились песельники и музыканты. Старшинские жены танцевали с молодыми хорунжими казацкие танцы.

Из Гадяча проехали в Киев, где были торжественно встречены лаврским духовенством и ряжеными семинаристами.

В Киеве Екатерину Алексеевну водили по пещерам святых угодников, показывали подземные храмы, кельи, где монахи годами жили, не видя Божьего света, как в могиле. Екатерина Алексеевна видела гробы, простые деревянные налои с тяжелыми книгами в кожаных переплетах, закопченные свечами стены и ощущала томительную тишину подземелья, запах ладана и тления. Странница, женщина лет сорока, вся в черном, провожала Великую Княжну и рассказывала, как она неделями жила в пещерах:

— Пойду, матушка, Ваше сиятельное Высочество, помолюсь у одного Божия угодника, лампадку затеплю, Евангелие почитаю, просвирку пожую, перейду к другому, и там опять так же... И так-то мне дивно все, так хорошо, будто и я с ними в могилке.

Сентябрь прожили в Козельце, у Разумовского, в его новом доме. По большой государыниной свите дом оказался очень тесным. Екатерине Алексеевне пришлось спать в одной комнате с матерью, а их статс-дамы и фрейлины спали рядом в прихожей вповалку на полу, где им на ночь стелили походные матрацы.

Государыня выезжала верхом в отъезжее поле на несколько дней с Разумовским и казаками на охоту с борзыми собаками. Екатерина Алексеевна со своим двором приезжала на указанное место в телегах и смотрела лихую скачку тети. Она слышала крики доезжачих, игру рогов и, увлекаясь, становилась на дно телеги и с волнением следила за травлей.

Охоты перемежались торжественными обедами и балами в поместьях генеральных старшин. За вечерним кушаньем Екатерина Алексеевна сидела рядом с Великим Князем и во время тостов, когда из старинных серебряных кубков пили густое, темное, душистое венгерское вино, она говорила жениху по-русски с милою неправильностью языка:

— Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего ми желяем;

В октябре вернулись в Москву.

Если после паломничества в Троице-Сергиеву лавру лютеранка София-Фредерика почувствовала себя православной, то теперь, после трех месяцев кочевья среди южнорусской природы, среди казаков и помещиков, в непрерывном общении с простыми русскими людьми Екатерина Алексеевна почувствовала себя окончательно и бесповоротно русской. Она стала хорошо говорить по-русски, вставляя не всегда, правда, кстати поговорки, слышанные ею от фрейлин, горничных, от кучеров, ямщиков и лакеев.

Еще сильнее, чем прежде, она полюбила Россию.

Она настолько стала русскою, что потом досужие историки, любители шарить по альковам, пытались доказать, что она не только духом, но и по крови была русскою. Ползли легенды о молодом дипломате Иване Ивановиче Бецком, который, за год до рождения принцессы Софии-Фредерики, проездом через Штеттин увлек своею красотою принцессу Иоганну, поехал с нею в Париж, и он-то будто и был настоящим отцом Екатерины Алексеевны. И будто бы сама Екатерина Алексеевна знала об этом и потому всегда так тепло, с таким искренним уважением относилась к Бецкому.

Надо знать характер принцессы Иоганны, весь склад жизни цербстского двора, чтобы опровергнуть эту легенду. Самое время поездки Бецкого, по последним исследованиям, не совпадает со временем беременности принцессы Иоганны, да и встреча их за границей не подтверждается никакими документами.

Ивана же Ивановича Бецкого Императрица Екатерина ценила как мудрого и полезного для России человека.

Все это вздор, трень-брень, ученые пустяки любителей царственной «клубнички».

Ароматные южные степи, которые не могли не поразить воображения девочки, Екатерины Алексеевны, кипящая весельем жизнь малороссийских казаков, их песни, танцы, военный строй, совершенно непонятные западному человеку просторы российские перевернули душу немецкой девочки и навсегда привязали ее к России.

Как докучала она в эти дни своими детскими вопросами шестнадцатилетней ученицы камер-юнкеру Захару Григорьевичу Чернышеву.

— Захар Григорьевич, а что там за этой степью, кто там живет?..

— Донские казаки.

— Какие они?.. Похожи на здешних?.. Зачем они там живут?.. А что за ними?.. Что там дальше?..

— Азовское море.

— Ну, знаю, а за морем?..

— Крым.

— Каков оный Крым?.. Кто там живёт?.. Подвластные турецкому султану татары?..

Все ее интересовало. С нею случилось то, что бывает с людьми, когда они из комнат, из тесноты городских улиц попадают на берег моря, в степь или в горы. Развертывающаяся перед ними даль их тянет, зовет и манит узнать ее тайны. Какой-то голос точно звенит в этой дали, и невозможно не поддаться призывному звуку этого голоса. Что за этим горным хребтом, а что. за тем?.. А дальше что?.. Горы?.. Какие там страны, с какими людьми?..

Мир звал ее, и этот мир была — Россия.

В эти дни странствий она поняла, что для того, чтобы ей исполнить то, к чему она призвана, ей остается немного — полюбить искренно, всем сердцем и всею душою своего жениха. Она старалась забыть, что жених ее — урод, что развитие его точно остановилось, что он все еще мальчик, которого игрушки и собаки интересуют больше, чем ее переживания, что он совершенно равнодушен и к степи, и к казакам, и ко всей России, развернувшейся перед ними во всей своей шири и великолепии.

Она смотрела на Великого Князя с искреннею любовью и уже правильно и без всякого акцента, а главное, от чистого сердца, говорила ему, чокаясь с ним серебряною чаркою:

— Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем!..

XV

Пятнадцатого декабря двор переезжал из Москвы в Петербург. Княгиня Цербстская, Великий Князь, Екатерина Алексеевна и Брюммер двумя санями выезжали раньше Императрицы.

Был сильный мороз. Государыня в легкой «адриене» и в драгоценном горностаевом до пояса палантине вышла проводить племянницу. Ямщик с трудом сдерживал застоявшихся на морозе лошадей.

Государыня заглянула в возок Великой Княжны.

— Легко, милая.;. Больно легко ты оделась, не по нашим декабрьским морозам... Ишь, хватает как... И за ушки и за нос... Эти платочки да шарфики — немецкие затеи ни к чему.

— У меня, Ваше Величество, ваша шуба...

— Шуба шубой, а плечи особо обогревать надо. Простудишься, золото.

Государыня перекрестила и крепко поцеловала Екатерину Алексеевну. Порывистым, прекрасным движением она скинула с себя душистую горностаевую накидку и закутала ею Великую Княжну, подняв воротник к самым ушам.

— Вот так-то лучше будет... Пошел, ямщик!..

Сани заскрипели по снегу, возок покачнулся и помчался по проспекту Головинского дворца. Екатерина Алексеевна высунулась из окна и долго видела, до самого поворота, как стояла Государыня в короне золотых волос, в легкой «адриене» на ледяном ветру и улыбалась милым, веселым, разрумянившимся на холоду лицом. Мягкий горностаевый мех нежно щекотал и грел щеки Екатерины Алексеевны, и она, в восторженном обожании своей необыкновенной тетки, не замечала, как крупные слезы умиления и любви текли по ее юному, прелестному лицу.

В четырехстах верстах от Москвы, в Хотиловском Яму, у Великого Князя сделался жар, и на теле появились красные оспенные пятна. Верховые поскакали с докладом к Императрице, которая обогнала великокняжеский поезд и уже была под Петербургом. Государыня повернула обратно. Под Новгородом сани Государыни встретились с возком принцессы Цербстскои и Великой Княжны. Государыня вышла из саней, Екатерина Алексеевна вне себя от тревоги за жениха, все позабыв, выскочила из возка, бросилась Императрице на шею и разрыдалась.

— Ваше Величество... Что же это?.. Разрешите мне вернуться к Великому Князю и остаться при нем сиделкой, — говорила

Великая Княжна.

— Ну, милая моя, оного только и недоставало, — ворчливо-ласково сказала Государыня, прижимая к себе племянницу. — Племянник мой урод, черт его возьми совсем, хуже от оспы он не станет, а тебе девичье личико зря портить ни к чему.

— Я хочу умереть с ним.

— Бог не без милости... От сей болезни в его годы не умирают. Я сама за ним присмотрю и отпишу тебе, как ему полегчает.

В середине января Екатерина Алексеевна получила собственноручно Государыней написанное по-русски письмо.

«Ваше Высочество, дражайшая моя племянница, — писала Государыня, — я весьма Вашему Высочеству благодарствую за приятные ваши мне писания. На оное ответом до днесь для того умедлила, что не столько подлинно о состоянии здравия Его Высочества Великого Князя вам известие подать могла. А ныне могу вас обнадежить, что он, к радости нашей, слава Богу, совершенно на нашей стороне. При сем, пожелал Вашему Высочеству доброго здравия, с искреннею любовью есмь Вашего Высочества благосклоннейшая тетка — Елизавета...»

В конце января Государыня с Великим Князем прибыла в Царское Село, а в первых числах февраля должна была переехать в Зимний дворец.

Давно жданный Великой Княжной и так желанный день возвращения жениха наступил. Второй день стояла оттепель. Рыхлый и бурый снег сугробами лежал по улицам. С домов ледяные сосульки свешивались, деревянные панели блистали, покрытые водою со льдом.

В Зимний дворец для встречи Государыни съехались чины свиты. Караул лейб-кампании выставил часовых. Екатерина Алексеевна с матерью ожидала Государыню в малой антикамере. Был день, свечей не зажигали, но от серой, туманной, бессолнечной, промозглой погоды было сумрачно и темно в дворцовых покоях. Печалью веяло в залах дворца.

Екатерина Алексеевна, волнуясь, прислушивалась к тому, что делалось внизу. Караул отдал честь Государыне. Глухо трещали барабаны. Рядом в зале раздались голоса. Государыня проследовала к сановникам.

Вдруг застучали быстрые шаги, двери распахнулись, и в малой антикамере появился Великий Князь, сопровождаемый Брюммером.

Он был в кирасирском колете, подколетнике и рейтузах — весь белый. Лосиный кафтан с отложным воротником, обшлагами и загнутыми треугольником полами висел на нем как на вешалке. Великий Князь вытянулся и исхудал за время болезни. На его длинном теле, узком и непропорциональном, точно была насажена громадная, распухшая после оспы красная голова со следами темных пятен. Он был в старомодном большом волнистом парике, делавшем его голову еще больше. Прикрытые верхними веками глаза были как темные щели. Екатерина Алексеевна сделала порывистое движение навстречу Великому Князю и остановилась.

«Монстр», — мелькнула в ее голове мысль, и холодными и слабыми стали ноги, точно она и в самом деле увидала чудовищное привидение.

— Не узнаете меня, Ваше Высочество?

Кривая и злобная усмешка исказила безобразное лицо Великого Князя.

Екатерина Алексеевна справилась с собою. Она быстро пошла навстречу Великому Князю, протягивая ему обе руки и сказала, как могла спокойнее:

— Помилуйте, Ваше Высочество! Слава Богу, что вы совсем поправились!

Этот миг первой встречи после болезни никогда потом не был ни тем, ни другою позабыт. Белый «монстр», появившийся в полумраке прохладной антикамеры, остался в памяти Екатерины Алексеевны навсегда, и Великий Князь не мог позабыть той мгновенной гримасы страха и отвращения, которая вдруг появилась на радостно-возбужденном лице его невесты.

Но в антикамеру вошла, окруженная придворными, Государыня Екатерина Алексеевна низко нагнулась в поклоне и, целуя руку Государыне, лила на нее горячие, искренние девичьи слезы. Чутким женским сердцем Елизавета Петровна поняла все, что было на сердце племянницы. Она подняла за подбородок голову Екатерины и, поцелуями осушая слезы, прошептала:

— Стерпится — слюбится. Так-то, милая. — Она обняла Великую Княжну и увела ее во внутренние покои.

XVI

Екатерине Алексеевне едва минуло шестнадцать лег, но она была девушкой своего века и воспитана как принцесса. Она знала, что после принятия ею православия и обручения с Великим Князем, наследником Русского престола, ей не было отступления, и отказаться от брака, какие бы причины для того ни были, она не могла. Свадьба с Великим Князем надвигалась на нее с неизбежностью рока.

При петербургском дворе тоже были свои тайны и секреты, как были они при всех высочайших дворах, и в эти тайны и секреты постепенно посвящали и Екатерину Алексеевну, и она знала, что ко всему прочему ее брак имел еще особенное значение — он крепил государствование Елизаветы Петровны. Прусский король Фридрих писал принцессе Иоганне: «Опасен престол... Жив император Иоанн Антонович, мало ли что будет?.. На престоле царь-девица, упорно отказывающая в руке претендентам. Надо, чтобы весь мир и особенно вся Россия знали и запомнили, что у этой царь-девицы есть законный наследник, внук Петра Великого, Великий Князь Петр Федорович, что он женится на православной Великой Княжне, прелестной Екатерине Алексеевне, что от этого брака должны быть дети — наследники Елизаветы Петровны...»

Свадьба надвигалась, и не могла не думать о ней, о своем будущем юная Великая Княжна. Она примирилась с православием, холодно, рассудком, но не сердцем восприняла его, она всею душою полюбила Россию, увидела в ней арену для каких-то громадных действий — каких? — она еще сама не осознала, оставалось примириться и с Великим Князем и... полюбить его.

И без советов и писем Фридриха Елизавета Петровна знала, «сколь опасен» ее престол и как его надо укрепить.

Свадьба готовилась небывалая по роскоши. Ее должна была запомнить вся Россия, весь мир должен был о ней говорить.

XVII

Двадцать первого августа, в день, на который «Ее Императорское Величество всемилостивейше соизволила назначить и определить время, в которое брачное сочетание Их Императорских Высочеств имеет быть совершено и торжествовано быть», Екатерина Алексеевна вошла в голубую гостиную. Пронизанная лучами комната казалась яркой и веселой. В ней, точно птички на дереве, ее фрейлины весело щебетали. Две княжны Голицыны, две княжны Гагарины и девица Кошелева пестрым цветником сидели в ней, ожидая невесту.

Окна на Неву были настежь раскрыты. Свежий осенний воздух бодрил и радовал. Нева под голубым небом казалась синей. Золотыми искрами перекидывались и играли маленькие волны. У раскрытых на обе половинки дворцовых дверей стояли рейт-кнехты, державшие в поводу лошадей.

Камер-юнкера с волосами, убранными «по гишпанскому манеру без кошельков и кос», садились и отъезжали от дворца. На монументальном коне проехал шталмейстер Ее Величества, и сейчас же за ним показались пешие арапы в красных, расшитых золотым позументом кафтанах. Они вели под уздцы прекрасных «изабелловых», серебристо-белых, с розовыми губами и веками лошадей, в золотой сбруе. Восьмерик попарно цугом подкатил большую хрустальную карету. У ее подножки появился Великий Князь Петр Федорович в Преображенском мундире.

— Ваше Императорское Высочество, пожалуйте! — Гофмейстерина подала руку Екатерине Алексеевне.

Опустив голову и стараясь ни на кого не глядеть, Екатерина Алексеевна спустилась на крыльцо и стала садиться к Государыне. Они заняли задние места, перед ними сели Великий Князь и Разумовский.

Карета тронулась, но сейчас же остановилась. Весь кортеж стоял. Должно быть, у собора выходили те, кто уже достиг его. Золотые постромки натянулись, карета качнулась и проехала несколько шагов.

Шествие очень медленно продвигалось к собору.

Оглушительно барабаны били, флейты свистали, гобои и вал-торны играли «встречу». Неподвижный лес ружей скрывал лица солдат.

Великий Князь паясничал, высовываясь из окна, порывисто оборачивался к невесте и называл стоявшие «в шпалерах» полки.

— Преображенцы... Семеновцы... Ваше Величество, — оборачивался он вдруг к Государыне, — у майора Измайловского полка не по форме сделаны букли и шарф небрежно завязан... Ваше Величество, умоляю взыскать!

— Поди ты! О том ли ныне думать!

— Ваше Величество, в напольном Архангелогородском полку знамя поздно уклонили. То же и в Ладожском пехотном.

По набережной, вдоль адмиралтейских, крепостных верков, по Луговой и по Невской перспективе до самого Казанского собора стояли шпалеры полков.

Кирасиры Его Высочества длинной белой лентой тянулись от Мойки.

— Ваше Высочество, извольте взглянуть — это мои кирасиры. Каков порядок!..

Литавры глухо и будто дремотно били, резво трубили трубачи, а по верху плыл, несся, гудел, колыхался торжественный церковный перезвон. В пестрой народной толпе, стоящей за шпалерами войск, то и дело вспыхивало «ура!». По другую сторону, где не было шпалер, конные драгуны сдерживали толпу у панелей вдоль бульвара. Оттуда доносились восторженные восклицания:

— Невеста-то краля какая! А сказывали, что немка. А нисколько не похожа даже на то.

— Корона на ней блестит, что звезда в небе.

— А жених!.. Ну и урод!..

— Жалко милую.

— Дети... Совсем дети... Куда им!.. Поди, и несмышлены в оном.

— Наука-то небольшая!

— А все уменья требовает.

— Наша-то, петровская... Ай хороша!.. Ура!.. Пошло, покатилось притихшее было «ура».

Жители Петербурга, Сарского, Петергофа, Ораниенбаума, всех окрестных сел и поместий были в этот день на улицах Петербурга, все, как одна семья, разделяли радость своей Государыни.

У церкви конные камер-юнкеры спешивались и торопливо снимали на паперти белые штиблеты. Гофинтендант и придворный обер-архитектор Растрелли с наряженными в их распоряжение обер-офицерами следили, чтобы к трону Государыни, Их Высочеств, светлейшей принцессы Цербстской и ее брата, принца Августа, был свободный проход, они «упреждали конфузию и тесноту» и пропускали в церковь только по особым билетам, розданным от «Церемониальных дел».

Путь, который пешком можно было сделать в пятнадцать минут, ехали «в шествии» почти два часа. Лишь в первом часу дня Екатерина Алексеевна вошла под высокие своды храма, смутно напоминавшего ей лютеранскую кирку. Дивное, рвущееся к небу, отраженное в высоком куполе, звенящее дискантами, гудящее басами, торжественное пение ее встретило, приподняло и точно понесло к священному таинству. Она позабыла усталость, томление медленной езды с постоянными остановками и серьезная, сосредоточенная, углубленная в саму себя пошла с Императрицей к ожидавшему ее Симону Тодорскому, бывшему теперь епископом Псковским.

Принц Август Голштинский, шафер жениха, и обер-егермейстер Алексей Григорьевич Разумовский, шафер Великой Княжны, приняли поданные им на блюдах золотые венцы. Симон Тодорский поднял крест и, глядя блестящими глазами в глаза Екатерины Алексеевны, громко, воодушевленно сказал:

— Вижу перст провидения в рождении сих двух отраслей домов Ангальтинского и Голштинского и ныне воедино сочетавшихся... Он говорил о политическом значении брака, о великих узах, связующих для вечного и долгого мира иностранные дома с домом Петра Великого. Он воздавал хвалу Государыне премудрой, невесте, в ее рвении к православию и любви к России, в которой он сам мог убедиться.

И опять пел хор, потом рокочущими нотами лилась ектения, и Екатерина Алексеевна слышала, как поминали ее как Великую Княжну, и трепетно, тая под куполом, расплываясь и захватывая сердце, неслось непрерывное: «Господи, помилуй, Господи, помилуй... милуй», — замирало вверху, в голубом своде купола, где клубились облака ладанных курений.

У Екатерины Алексеевны кружилась голова, и она напрягала все усилия, чтобы устоять, чтобы не лишиться сознания. Она казалась себе легкой, невесомой и совсем другой, чем была еще так недавно. Их повели к распростертому перед ними золотому расшитому ковру, и она, сама того не замечая, первая вступила на ковер. Рослый красавец Разумовский высоко над нею держал венец, и она стояла под ним, неподвижная и застывшая в молитвенном углублении. Рядом с нею неспокойно стоял Великий Князь, он то оправлял руками шарф, то нагрудный знак, то пояс. Вот оно... Когда?.. Как?.. В какой именно момент совершилось это?

Дьякон вышел на амвон, и, вторя его глубокому, точно ворчащему басу, серебряными колокольчиками зазвенели дисканты и альты певчих: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...»

— И о супруге его благоверной Великой Княгине Государыне Екатерине Алексеевне Господу помолимся...

Только в четвертом часу кончился длинный обряд венчания. Екатерина Алексеевна сидела подле Государыни и Великого Князя на тронных креслах под золотым навесом с горностаевым подбоем. Ей было видно, как карета за каретой вытягивались в «шествие» Тем же порядком медленно и чинно ехали назад. Когда проезжали мимо полков, троекратный беглый огонь вверх опоясывал белым кудреватым дымом солдатские ряды. С корабля двадцати четырех галер, двух транспортов и двух яхт началась пушечная пальба. По вантам и реям были выброшены пестрые флаги и бабочками заиграли на засвежевшем западном ветру.

Во дворце караулы били в барабаны и играли на трубах, когда Императрица, сопровождаемая высоконовобрачными и свитой, проходила по залам к своей опочивальне. В дверях ее она остановилась. Петр Федорович, за ним Екатерина Алексеевна, принцесса Цербстская и принц Август, «припадая к стопам Ее Императорского Величества, воздали высочайшее благодарение».

От дверей государыниной опочивальни проследовали в большую антикамеру, и там послы, чужестранные министры, придворные дамы и кавалеры и первые особы из генералитета и министерств ожидали Государыню и молодых.

До шести часов длилось принесение поздравлений, и только потом, не чуя ног под собою, Екатерина Алексеевна прошла в свои покои, где могла наконец переодеться, снять страшно тяжелую парадную «робу», корону, переодеться в легкую парадную «адриену», и уже надо было идти к обеду.

В конце стеклянной галереи был накрыт «покоем» особый стол. В верхнем, смыкающем его конце было поставлено большое золоченое кресло, крытое малиновым шелком, расшитым золотыми травами. По правую и левую стороны этого кресла были золоченые стулья, крытые зеленым шелком с травами. Над ними был парчовый балдахин с горностаевым подбоем. Далее стояли золоченые стулья пониже, крытые розовым шелком. Стол был накрыт на шесть приборов золотой посуды. По всей галерее стояли столы для гостей.

По троекратному призыву трубами началось шествие в антикамеру. В ней Государыню ожидал гофмаршал, торжественно возвестивший ей:

— Ваше Императорское Величество, кушанье на стол поставлено!

Государыня села в кресло, по правую ее руку сел Великий Князь, по левую — Екатерина Алексеевна, рядом с Великим Князем сели принцесса Иоганна и принцесса Гессен-Гомбургская, против граф Алексей Григорьевич Разумовский.

Томительный парадный обряд начался.

— Прекрасное слово сказал владыка, — сказала Государыня по-русски, обращаясь к Разумовскому. — Как тонко отметил он значение брачных союзов для мира народов. Когда все между собою породнились бы, то, чаю, для чего и войнам быть?..

— Ваше Величество, — сказал Разумовский. — Между родственниками ссоры бывают, однако, еще лютее, чем между посторонними.

— Пожалуй, — снисходительно ответила Государыня. Разговор не шел. Княгиня Цербстская и принцесса Гессен-

Гомбургская не говорили по-русски, Разумовский не знал ни французского, ни немецкого языков. Екатерина Алексеевна изнемогала от усталости. Великий Князь, стараясь быть серьезным, очень много пил и ел. Принцесса Иоганна, только что узнавшая, что все ее и Мардефельда письма вскрывались и прочитывались Бестужевым, и понявшая, почему Государыня ее так нелюбезно выпроваживала из Петербурга, сидела красная, надутая и важная. Вокруг стола стояли «во услугах» обер-гофмейстер барон фон Миних, граф Лесток, форшнейдером при Государыне господин Шепелев, за стулом Великого Князя камергер Балк, форшнейдером — камергер Мартын Скавронский, за Великой Княгиней камергер граф Петр Шереметев и форшнейдером при ней камергер граф Андрей Гендриков. За столом суетились люди. Пажи приносили кушанья, метрдотель Фукс принимал их и передавал тем, кто были «во услугах». Все это чрезвычайно стесняло и смущало Екатерину Алексеевну, она сидела строгая и почти ни к чему не притрагивалась.

Кругом на тридцати трех «штуках» сидело сто тридцать две «персоны». Шел непрерывный гул голосов, слышался звон посуды и шаги подававших лакеев.

Как только подано было жаркое — седло дикой козы — и форшнейдеры золотыми ножами нарезали его и положили куски, состоявшие у вин разлили по кубкам шампанское. Итальянская музыка, игравшая на хорах, смолкла. Великий Князь поднялся, все гости в стеклянной галерее и в зале встали. Детским, ломающимся голосом Великий Князь возгласил, поднимая кубок:

— Про здравие Ее Императорского Величества!..

— Виват!.. Виват!.. Виват!.. — закричали гости.

Трубачи и литаврщики заиграли. Пушки полевых батарей, поставленные вдоль набережной, начали салют — шестьдесят один выстрел.

Когда наконец все это смолкло, и звон стоял в ушах от пальбы и резких звуков труб, и странной казалась вдруг наступившая тишина, Государыня встала с кресла и подняла перед собою плоский петровский кубок:

— Про здравие Их Императорских Высочеств, — сказала она сочным, сильным голосом.

И опять загрохотали выстрелы.

Третий и последний тост возгласил Великий Князь:

— О благополучном государствовании Ее Императорского Величества.

Сто один выстрел салюта продолжался до самого конца обеда.

В половине девятого обед окончился, и гости перешли в большой зал. Музыканты заиграли менуэт, принц Август подошел к Государыне, и они открыли бал. За Государыней шли высоконовобрачные.

В шестнадцать лет для какой девушки музыка и танцы не имеют магической силы? Поддалась этой силе и Екатерина Алексеевна. Все было позабыто — усталость, волнение, страх, кровь забила ключом в жилах, и, чувствуя себя центром внимания, ощущая на себе ласковый и внимательный взгляд Елизаветы Петровны, сидевшей у дверей Арабской комнаты, Екатерина Алексеевна отдалась магии танцев. Менуэт сменила бесконечная и замысловатая кадрилия, за ней последовал только что появившийся англез.

Как девочка-ребенок, Екатерина Алексеевна все позабыла под звуки музыки, под ритмичный шорох башмаков танцующих пар. Она чувствовала себя снова сильной, молодой и прекрасной.

XVIII

Во втором часу ночи Екатерина Алексеевна сняла все драгоценности, заплела по-ночному волосы, освободилась от корсета, фижм и платья и в рубашке и горностаем подбитом шлафроке, со свечою в руке прошла в супружескую спальню.

Из медоточивых наставлений принцессы Иоганны, из шаловливой беседы «царь-девицы» и от гофмейстерины Нарышкиной Екатерина Алексеевна знала, что ее там должно ожидать. Архимандрит Тодорский в беседе о таинстве брака осторожно коснулся и житейской его стороны и объяснил ей всю политическую важность для нее, как супруги наследника Российского престола, иметь детей.

Усталая, оглушенная музыкой и пушечной пальбой, с натянутыми до последней степени нервами, трепещущей рукой она открыла дверь.

На передзеркальном столе горел канделябр. Девушка и камердинер Великого Князя торопливо вытирали что-то на ковре. При виде Великой Княгини они испуганно выскочили в боковую дверь. В спальне терпко и противно пахло спиртным запахом вина.

Медленно, точно ноги у нее стали пудовыми, Екатерина Алексеевна подошла к тяжелому балдахину постели и открыла занавес. С края низкой и широкой постели, на боку, зарывши голову в подушку, лежал ее муж. Он подогнул неловко ноги и спал крепким, тяжелым сном.

Екатерина Алексеевна обошла кровать, задула свечу и при свете ночника, осторожно, не снимая шлафрока, прилегла с края постели.

И долго стыд, краской заливший ее прелестное лицо, слезы, страх за будущее мешали ей заснуть, несмотря на то, что ноги и все тело ломило от усталости. Она неподвижно лежала на постели и сквозь щели занавеси смотрела на окно. Осенним холодом веяло от него.

«Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем!»

Сколько раз говорил он ей это за последние месяцы, и как охотно она за ним повторяла эти слова при каждом тосте. Вот это и случилось... Случилось то, о чем она мечтала с любовью и нежностью, все прощая своему жениху. Теперь?.. В эти холодные ночные часы одиночества, подле крепко спящего мужа Екатерина Алексеевна начала понимать, что кроме любви на свете бывает... и ненависть!

Усталость после двадцати часов, проведенных на ногах и на людях, овладела ею. Натянутые, почти до разрыва, нервы как-то вдруг, как струны на ослабевших колках, опустились, еще несколько мгновений было сознание, когда она видела, как начало светлеть за опущенной шторой, и еще свежее стало в комнате, потом она вздохнула, закрыла глаза и заснула крепчайшим сном молодости и горя.

Горничная Шенк ее разбудила.

Шел девятый час, а в десять был назначен прием поздравлений. Надо было торопиться. Великого Князя давно не было в спальне.

Екатерина Алексеевна еще не была вполне готова и сидела в уборной, предоставив свои руки и волосы горничным, когда как ни в чем не бывало, мальчишкой-шалуном, ворвался к ней Великий Князь.

Он нежно и почтительно поцеловал ей руку и передал ей свой свадебный подарок — полный убор из сапфиров и бриллиантов — брошь, серьги, ожерелье и подвески.

Он непременно хотел, чтобы она сейчас же и надела на себя эти украшения.

«Бес полунощный» оставил ее, она не могла сердиться на мужа.

XIX

Все послесвадебные дни и ночи были расписаны церемониалом по часам.

Двадцать третьего и двадцать четвертого августа были балы и народное гулянье, двадцать пятого августа в Оперном доме смотрели итальянскую оперу «Сципион», двадцать шестого августа был бал с маскарадными кадрилиями, с лотереей, иллюминацией и фейерверком.

Великий Князь с интересом ребенка отдавался всем развлечениям, все смотрел, всем интересовался, но слабого здоровья его хватало только до ужина. За ужином он выпивал лишнее и торопился добраться до постели, чтобы заснуть крепчайшим сном, совсем забывая о жене.

Балы и обеды, маскарады и спектакли сменялись утомительными церемониями и службами.

Тридцатого августа, в день ордена Святого Александра Невского, было торжественное шествие с крестным ходом в Александро-Невскую лавру. Государыня с новобрачными прибыла в каретах к Аничкову мосту, где они ожидали крестный ход, вышедший из церкви Казанской Божией Матери.

Екатерина Алексеевна с мужем пешком шла за Государыней через весь бесконечный Невский Преосвященный Платон, архиепископ Сарский и Подонский с сонмом черного духовенства и монахов ожидал крестный ход у лаврских ворот. У драгоценной раки святого Александра Невского была бесконечная монастырская служба. Преосвященный Платон говорил проповедь и, поминая заслуги святого князя Александра, победителя шведов и тевтонов, сравнивал его победы с победами Петра Великого, «чью дочь мы имеем счастье видеть счастливой водительницей народа российского».

Свежая августовская ночь надвигалась на Петербург когда на галере «Жар» высочайший двор возвратился из лавры. На судах, стоявших против Зимнего дворца, по мачтам, реям и вантам, по бортам и пушечным амбразурам горели огни иллюминации. Петербургская крепость расцветилась огнями по фасам.

И только переоделись в бальные «робы», начался бал.

После бала Великая Княгиня с мужем, княгиней Цербстской и принцем Августом переехали на жительство в новый Летний дом.

Свадебные празднества были кончены.

XX

В Летнем доме обстановка была проще, комнаты меньше. От окон с Фонтанки тянуло сыростью. По другую сторону печально, по-осеннему, роняя листья, шумел Летний сад.

Серые будни наступали. Уже два раза после интимных завтраков в своей семье Императрица отводила в сторону Екатерину Алексеевну и намеками спрашивала невестку, все ли обстоит благополучно в браке и скоро ли утешит ее Великая Княгиня надеждою, что так нужный России наследник престола должен будет родиться.

Что могла ответить на это Великая Княгиня?

Она краснела, молчала и чувствовала себя бесконечно униженной в глазах тети.

Все такие же были ночи и такие же пробуждения.

Екатерина Алексеевна встала, по обыкновению, рано. Быстро одевшись без помощи горничных, она прошла в свой рабочий кабинет. Она раздернула оконные занавеси. Серое, тихое, мутное петербургское утро гляделось в окно. Густой туман стоял над городом. Под самым окном черными и неподвижными казались воды Фонтанки. Золотые и бурые листья медленно плыли по реке. У стен дома они собрались кучей и стояли неподвижно. Чуть намечались низкие, длинные дома голландского типа на противоположном берегу. Нигде никого не было видно. На глазах Екатерины Алексеевны туман становился все гуще, съедал контуры домов, и скоро ей стало казаться, что она стоит перед беспредельностью.

Она отошла от окна. Мраморные с бронзой часы, стоявшие на камине, показывали девятый час, но в комнате было темно. Екатерина Алексеевна сама выбила огонь, разожгла трут и фитилем засветила две свечи на своем бюро. Она достала шкатулку, маленьким ключиком, висевшим на шейной цепочке, открыла ее и взяла там большой бронзовый ключ и, открыв им ящик бюро, вынула тетрадь своего дневника. Она сняла золотую крышечку с фарфоровой чернильницы, взяла из высокого стакана гусиное перо, попробовала его ногтем, умокнула в чернила, и быстрые строки неровного тонкого письма побежали по плотной, слегка шероховатой бумаге.

Давно она не писала дневника. Давно не поверяла своих мыслей заветной тетради. Она описала свадьбу, праздники, следовавшие за нею. Чуть дрогнуло перо... Она приостановилась, потом продолжала писать решительно и смело:

<<...Мой дорогой супруг нисколько не занимался мною... Я зевала, скучала, мне не с кем было перемолвить слово...»

Екатерина Алексеевна взяла песочницу и присыпала написанное. Она закрыла и бросила в ящик дневник. Задула свечи. Снова выявилось окно, туман и беспредельность. Такая будет жизнь!.. Великая Княгиня вздохнула, откинулась на спинку кресла, прищурила глаза, точно хотела сквозь туман разглядеть свое будущее.

Так прошло некоторое время. Точно что-то уловила она в своей душе. Она встала, заломила руки, хрустнула пальцами и прошептала:

— Если я здесь буду царствовать... Я буду царствовать одна!..