Восемнадцатого июля 1769 года Императрица Екатерина Алексеевна смотрела эскадру адмирала Спиридова, отправлявшуюся на войну с Турцией.

После смотра Государыня прошла в адмиральскую каюту и осталась одна с адмиралом. Она села на круглый кожаный стул у письменного стола. Адмирал стал против нее. Императрица долго и внимательно смотрела в темные глаза адмирала, на его простоватое, обветренное, загорелое лицо. Она достала из ридикюля бумаги и небольшой образ Иоанна Воина и, подавая образ, сказала: «Да хранит тебя, Григорий Андреевич, Господь в этом дальнем походе. Надень и носи. Владыка Платон освятил его».

Спиридов перекрестился и надел на шею образ. Императрица развернула письмо и сказала:

— Граф Алексей Григорьевич Орлов пишет мне: «Эскадра наша от осьми до десяти линейных кораблей, и на которой несколько войск наших посажено будет, великий страх причинит туркам, если достигнет до наших мест: чем скорее, тем лучше. Слыша о неисправности морской турецкой силы, о слабости их с сей, стороны, надежно донести могу, что оная, не токмо великие помехи причинит им в военных приуготовлениях, поделает великое разорение, понанесет ужас всем магометанам, в кураж и ободрение православным и более страшна им быть может, нежели все сухопутное войско..» Вот, Григорий Андреевич, моя мысль и что я пишу графу Алексею Григорьевичу: «Главная всему нашему плану цель — поднять на турок подвластные им народы...» Твоя экспедиция должна сему содействовать. Граф Алексей Григорьевич поведет с юга сухопутные операции против турок. Ты должен провезти ему сухопутные войска и парк артиллерии. При помощи их граф создаст из христиан, живущих в Адриатике, целый корпус к учинению Турции диверсии в чувствительнейшем месте. Твоя задача помогать и славянам и грекам против Турции, не позволять иным державам доставлять Турции военные припасы... Как это говорится, — с милой улыбкой добавила Императрица, — я хочу чужими руками жар загребать.

На Спиридове новенький — сегодня первый раз надел — гладкий белый парик с тремя круглыми буклями над ушами и черною лентою в косе. Большие глаза под густыми бровями, не мигая, смотрят на Государыню. В каюте тишина, а подле, за переборкой, на верхней палубе, слышны крики команд, свистки боцманских флейт и топот босых ног. Корабль готовится к маневру.

— Ты меня понял, Григорий Андреевич?

— Я так понимаю, матушка Государыня... Надо турецкий флот уничтожить... Совсем уничтожить... Чтобы — и названия его не было.

Рукою Спиридов как бы отрубает турецкий флот, показывает, как его вовсе не должно быть.

— Как знаешь... Тебе сие дело виднее. У меня ныне в отменном попечении флот, и я истинно так хочу его употребить, если Бог велит, как он еще раньше употреблен не был.

— Понимаю, Ваше Величество. Никто не поверит, Государыня, что русские корабли могут добраться морем из Кронштадта в Турцию. Турецкий султан будет изумлен...

На лице Государыни расплывается горделивая улыбка. Несказанно прекрасным становится молодое царственное лицо. В тесной каюте слышнее запах французских духов Государыни. Маленькая рука тонкими пальцами укладывает в ридикюль бумаги. Сияющие глаза смотрят прямо в глаза Спиридову.

— Изумить, Григорий Андреевич, это — победить!

— Знаю, Ваше Величество, — с тихим вздохом говорит Спиридов.

Государыня встает. Спиридов распахивает двери каюты. На корабле нет ослепительного солнечного света, и пестрые флажки не играют по ветру. Громадные паруса откинули густую синюю тень на половину корабля и полощут по ветру. Матросы стоят по снастям. У якорного шпиля собраны люди. Все готово к маневру.

— Что же, — усмехаясь, говорит Государыня, — покажи, Григорий Андреевич, колико искусен стал мой флот.

На мачте взвилась пестрая лента флажков — сигнал. Застучали у шпиля ногами матросы. Раздалась затейливая длинная морская команда.

Корабли «все вдруг» взяли ветра, повернулись и понеслись ровным строем, взбивая белые буруны пены. Андреевские флаги играли над морем.

Красота!..

XXII

На острове Паросе эскадра Спиридова брала воду. К ней на корабле «Три иерарха» прибыл граф Алексей Григорьевич Орлов.

Точно ярче стало летнее средиземноморское солнце, синее небо и прозрачнее голубые воды проливов, когда появился на шкан цах Орлов в полной конногвардейской форме. Высокий, казавшийся еще выше от большого золотого шлема, украшенного перьями, в блистающей кирасире, в орденской мантии — он появился подобный древнегреческим героям Саламина, прекрасный, несокрушимый и прямой. Над «Тремя иерархами» был поднят золотой императорский штандарт — кейзер-флаг. Орлов объявлял этим адмиралам, офицерам и командам, что он требует себе повиновения, как самой Государыне. На мачтах — иерусалимские флаги, чтобы Морея и весь Пелопоннес знали, что русский флот пришел не завоевывать и покорять, но освобождать порабощенных магометанами христиан и стоять за Христову веру.

Все подтянулось с прибытием Орлова... Знали, каким влиянием тот пользуется у Государыни и какая власть ему дана. Его трепетали, но и любили его за прекрасный характер, за доброту, простоту в обращении и приветливость. Его красота влекла к себе. Богатый наряд среди простых морских кафтанов был к месту — он поднимал Орлова над всеми, сближал с Государыней.

Адмирал Грейг с подзорной трубой под мышкой поднялся вслед за Орловым.

— Ваше сиятельство, так рано?..

Орлов, не оглядываясь, протянул руку адмиралу.

— От греков, адмирал, имею сведения, что турецкий флот вчера, двадцать третьего июня, ушел от Пароса к северу.

— Ветер слаб, ваше сиятельство, турецкие корабли не могли уйти далеко.

— Пойдем и мы... К Хиосу, я думаю... А?.. Что?.. Если там не найдем турок — к Тенедосу... Отрежем им путь к Дарданеллам. Это что за корабль там впереди, под парусами?..

— Наш передовой дозор — «Ростислав». — Адмирал Грейг поднял к глазам трубу. — Ваше сиятельство, с «Ростислава» сигналят.

— А?.. Ну что?..

— «Вижу неприятельские корабли»...

— А, тем лучше... Их флот, оказывается, у Хиоса... Прикажи поднять сигнал: «Гнать за неприятелем!..»

Утренняя истомная тишина на корабле, неподвижно стоящем на тихом рейде, где мягко бежали голубые волны и куда с берега наносило пряным запахом ладана, олеандров, еще каких-то цветов и соломенной гари, была нарушена.

Вахтенный барабанщик пробил боевую тревогу. И едва смолкла последняя дробь, как со всех концов палубы стали подниматься белые фигуры матросов. Раздались свистки боцманских дудок, где-то звонко щелкнул линек по спине зазевавшегося матроса, офицеры разбежались по плутонгам. Тяжелые реи зашевелились, как живые, и с шорохом, наполняя палубу пленительною голубою тенью, стали спускаться паруса.

Очередные офицеры бросились на шлюпки — развозить по кораблям «ордр-де-баталии».

В авангарде должен был идти адмирал Спиридов на «Евстафии» с кораблями «Европа» и «Три святителя». В корде-баталии граф Орлов на «Трех иерархах» с «Януарием» и «Ростиславом», в арьергарде — контр-адмирал Эльфингстон с кораблями «Не тронь меня» и «Святославом». Фрегаты «Надежда благополучия», «Африка» и «Святой Николай», бомбардирский корабль «Гром», пакетбот «Почтальон» и транспорты «Орлов» и «Панин» оставались в общем резерве.

Разослав приказания, Орлов сел в шлюпку и пошел на ней к адмиралу Спиридову для совета.

Когда Орлов с адъютантом Камыниным подходили к «Евстафию», на корабле была мирная тишина. Шестерка Орлова обогнала ординарческую двойку, и главнокомандующий прибыл на корабль раньше «ордр-де-баталии».

Адмирал Спиридов, на ходу застегивая белый парадный кафтан, шел навстречу блистательному Орлову.

«Что твой Агамемнон явился снова в морях Эгейских, — подумал он, подходя с рапортом к Орлову. — Нельзя того отнять — красив, как бог, и обаятелен... Вели-ко-лепен...»

— Пойдем к тебе, Григорий Андреевич, — сказал Орлов, ласково сжимая локоть адмирала. — Потолкуем, Иван Васильевич, — обернулся он к Камынину, — обожди нас, друг. Ординарца с «ордр-де-баталии» задержи, пока я его не кликну.

Они скрылись за низкою в золотых украшениях дверью адмиральской каюты.

Камынин прошел по палубе и, облокотившись на пушку, скрытый ею, наблюдал солдат-кексгольмцев и матросов, сбившихся в тени, на баке. В пестрых камзолах и рубахах нараспашку они лежали и сидели на канатах возле якорных клюзов и около шпиля и слушали, что бойко говорил сидевший на борту фурьер Кексгольмского полка. Это был старый, видимо, бывалый солдат. На плохо бритых щеках пробивала седина. В руках у него была итальянская гармоника. Камынин, стараясь не обратить на себя внимания, подошел ближе и слушал.

— А что я говорю, братишки, не одно, татарин ли крымской или здешний лобанец...

— Ну что болтаешь... Татарин он мухамеданской веры, а лобанец все одно что грек— нашенской.

— Нашенской... Нашенской, поди, сказал тоже — нашенской! Черта его поймешь — какой он нашенской! И на мужика совсем не похож, так, наподобие бабы. В юбку одет.

— Я тоже, братишки, с Махровым в согласии, — сказал пожилой матрос. — Коли он нашенской был бы веры — говори по-русскому или как подходяшше, потому наша вера есть русская — православная, а иное, что — кисляки: «шире-дире — вит ракомо-дире»... И не поймешь, чего лопочет.

— Попы их... Опять же церквы сходственны с нашими.

— Так... Может и то быть, — вдруг согласился Махров и ладно и красиво заиграл на гармонике.

От утреннего солнца голубые тени ложились от бортов на лица солдат. Кругом было светло и по-южному ярко. Нестерпимо горела медь. По розовому от солнца парусиновому тенту бегали в веселой игре солнечные отражения волн. Крепко пахло морскою водой и канатом. Тихая радость была в природе, и ей так отвечал несколько грустный мотив, напеваемый гармонией.

— Это он нам опять про крымский поход спевать хотит, — сказал молодой кексгольмец. — Невеселая то песня.

— Погоди, узнаешь веселье, тогда поймешь, какие бывают веселые песни, — сказал Махров и негромко и ладно, по-церковному запел:

Женою Адам был на грех прельщен,

За что он был адом поглощен,

По что ж велел нам быть женам послушным

И против их быть слабым и малодушным;

По желаньям их во всем им угождать,

И для них, странствуя в трудах, нам умирать.

— Завсегда с Адама начинает, — сказал молодой кексгольмец.

— Не мешай, брателько, ладно он это начинает.

— И где он такую гармонь достал?..

— Ладная гармонь... Ровно как бы орган немецкий.

— Сказывали — в Неаполе, что ли, за два червонных купил,

Адам в паденье сам трудно работал,

По что же свои лопатки он нам отдал...

По смерти своей во ад хоть и попался сам,

А Каинову злость и зависть оставил нам,

До воскресенья ж и сам рая не получил,

А суете мирской он народ весь научил.

— Ну, замурил свое, — недовольно сказал, вставая и вскидывая на плечи кафтан, плотный и крепкий боцман. — Не такие песни правильному гренадеру играть. Почто ребят мутишь! Глупая вовсе твоя песня.

— Народ сложил, — коротко бросил Махров.

— Нар-род... Солдатня, что палками, знать, мало учили... Кутейники. Оставить енту песню надоть...

— Зачем, Богданыч, мешаете?.. Кому она не ладна, пускай не слухает.

— А табе ндравится?..

— Что ж, ладная песня. Быдто церковная.

— Це-ерковная... много ты сокровенного не видишь. За тот смысл линьками надоть отодрать.

Ныне же Адам и с Евою живет в раю,

А нас оставил в проклятом Крымском краю,

Показав, как дрова рубить косами

И собирать в поле навоз нашими руками;

День и ночь кизяки на плечах носим

И в том Тебя, Господи, и праотца просим...

Махров хотел продолжать, но на шканцах раздался взволнованно-веселый крик:

— Свистать всех наверх!..

Барабанщик ударил боевую тревогу. Тихий, дремавший в море корабль наполнился трелями боцманских дудок, криками команд, топотом босых матросских ног, шелестом тяжелых парусов, скрипом рей и канатов.

«Евстафий» снимался с якоря.

XXIII

Послав по кораблям «ордр-де-баталии», Орлов усумнился в правильности отданного. В сущности, он ничего не знал о турецком флоте. Рассказы греков не в счет. Он ночью прибил к эскадре и, увидав сигнал: «вижу турецкие корабли», — приказал в душевном порыве «гнать за неприятелем». Он приехал спросить Спиридова, как смотрит тот на такой приказ.

— Ты не знаешь, кто против нас?.. — спросил Орлов, садясь на табурет у стола, на котором была разостлана морская карта Эгейского моря, испещренная малопонятными ему значками.

— Весь турецкий флот, ваше сиятельство.

— Вот как!.. Весь, говоришь, его флот?

Орлов почувствовал, как непроизвольно задрожала у него левая нога и на мгновение потемнело в глазах.

— Весь, ваше сиятельство, — кротко повторил Спиридов. — Против нас капудан-паша Джейзармо-Хасан-бей, и с ним шестнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов, а мелочи не счесть.

— В два раза сильнее нас!

— Почитай, что в три.

— Мне греки говорили иное.

— Того не могу знать, ваше сиятельство.

— Но... все-таки?.. Я приказал — гнать за неприятелем?

— Так точно, ваше сиятельство.

— Что же делать?..

— Атаковать, ваше сиятельство.

— Подумавши, Григорий Андреевич!

Несколько времени в каюте стояла тишина. Слышен был прозрачный звук плеска волны о борта корабля, и издалека, с бака, доносилась игра на гармонике и чей-то голос, певший мерную, печальную, точно церковную песню. Слов нельзя было разобрать.

— Думать много не приходится, — наконец сказал Спиридов. — Они оякорены — мы на ходу. Они в бухте — мы в море. Они не могут все сразу выйти из бухты. Будем атаковать их, начиная с ближайших кораблей, отделяя на каждый неприятельский корабль один наш, а как ближайшие будут разбиты, всеми силами ударим на остальных.

— И?..

— И... уничтожим турецкий флот во славу России и Государыни.

На переборке, над столом с картою, висел небольшой овальный портрет Екатерины. Из золотой рамы, из-под напудренных волос остро и умно смотрели прекрасные глаза. Маленький властный подбородок смыкал чистый овал прелестного лица. Орлов встал и пронзительно смотрел на портрет. Точно молился на него.

— Что же, Григорий Андреевич, ординарец с «ордр-де-баталии» тебя ожидает. Тебе в авангард... Прикажи пробить боевую тревогу. С Богом! Порадеем о славе нашей Государыни!.. Порадуем ее.

Спиридов молча поклонился.

Когда Орлов возвращался на «Три иерарха» — все суда авангарда набирали ветра, белый бурун играл по синему морю под высокими носами, и раззолоченные, в лепных украшениях, блистающие стеклами кают корабельные кормы мягко покачивались на невысокой волне, оставляя за собою прозрачный зеленый след с играющими белыми пузырьками.

Турецкий флот увидал русскую эскадру и с полным ветром выходил из-за острова Хиоса.

Впереди русского авангарда на «Европе» — шел капитан Клокачев. За ним «Евстафий» с адмиралом Спиридовым.

Спиридов, в черной шляпе с золотым галуном, в парадной форме, при звезде и ленте, с образом Иоанна Воина, благословением Государыни, на груди, стоял на шканцах. Он видел, как «Европа» сближалась с турецким флотом и красивым маневром загибала бортом вдоль неприятеля, готовая открыть огонь со всех деков.

— Так... так, — говорил Спиридов, не сводя глаз с «Европы», — правильно... А!.. — вдруг болезненно вскрикнул он и схватился за рупор. — Что такое?... Да что он?.. С ума спятил?.. Капитан Клокачев, так же, как и Спиридов, в парадной форме стоял на шканцах позади рулевого колеса, имея подле себя лоцмана-грека. Лоцман рукою показывал, куда править. Вдруг, и уже тогда, когда корабль подходил на пушечный выстрел, лоцман показал матросам взять мористее — в сторону от первого турецкого корабля.

— Что ты делаешь, несчастный? — крикнул Клокачев.

— Нельзя там, капитан... — растерянно бормотал лоцман. — Скала подводный... Разобьешь корабль... Я знай. Сворачивай корабль...

Капитан Клокачев скомандовал поворот. «Европа» описала дугу и повернула кормою к неприятелю, в то же мгновение на ее место вошел «Евстафий». Он шел с туго надутыми парусами, в чинном порядке, как и полагается на адмиральском корабле. Их кормы проходили так близко одна от другой, что Клокачев видел красное сердитое лицо своего адмирала.

— Капитан Клокачев!.. Капитан Клокачев!.. — кричал в рупор Спиридов.

— Есть капитан Клокачев, — вытягиваясь и снимая шляпу, ответил с «Европы» Клокачев.

— Поздравляю вас... ма-тро-сом!..

И в тот же миг все три дека «Евстафия» окутались пороховым дымом и страшный гром оглушил Клокачева. Весь турецкий флот ответил на залп «Евстафия». Каленые ядра полетели на палубу адмиральского корабля, ломая реи, разрывая в клочья паруса. Спиридов вынул из пожен шпагу и спустился на палубу Он шел по палубе, точно не замечая ни убитых, ни раненых, ни того беспорядка, который был на корабле.

— Музыкантов наверх, — крикнул он. — Капитан Круз, почему нет музыки?..

— Я сейчас, Григорий Андреевич...

— Сейчас... Сейчас... Надо было сразу... Нацельте ваш корабль на «Реал-Мустафу»... На нем флаг Джейзармо-Хасанбея... Дарю вам его.

— Есть, Григорий Андреевич. Спиридов дошел до бака.

Среди обломков рей, обрывков парусов, в лужах крови лежали убитые и раненые матросы и артиллеристы. Бледные музыканты со своим старостой выстраивались вдоль шканцев. Адмирал направился к ним.

— Играй!.. Играй, черт возьми! — крикнул он. Ядро свалило валторниста.

— Играй до последнего!

Спиридов повернул назад. Вслед ему раздались звуки труб и треск барабанов. Музыка странно сливалась с грохотом пушек, свистом ядер, треском лопающихся брандкугелей и стонами и криками раненых. Она входила в эти звуки и была чуть слышна.

— Тесно... Душно... Да, жарко, — бормотал про себя Спиридов, оглядывая корабельную палубу и мачты. — Хорошо полезли... Черти, право, черти... Нет, таких матросов, как наши, нигде не сыщешь!.. Как они там копаются!.. Не могут навязать грота! На кливер, черт возьми, на кливер подойди!.. Близко вовсе. Марселя порвало!.. Жарко!.. Душно-то как!

Опять пошел к шканцам. Музыканты сомкнулись между убитыми и что-то трубили. Увидав адмирала, перестали играть. Старшина их был убит. Они думали, что адмирал их отпустит.

— До последнего!.. Сказал — до последнего!.. Играй!..

Солнце нестерпимо пекло. Шел первый час дня. Совсем близки — казалось, вот они, рукой подать — были турецкие «топчи» и «арабаджи» в расстегнутых синих куртках и красных фесках.

Страшный треск раздался сзади адмирала. Тяжелая рея грот-мачты была перебита ядром и, увлекая парус, обрушилась за борт. Бизань-мачта, как косою скошенная, рухнула в море, накреняя корабль.

— Григорий Андреевич!..

— А, кто там?..

Капитан Круз салютует со шканцев шпагой.

— Григорий Андреевич, управление потеряно. Мы падаем под ветер.

— Отлично, милый... Ветер несет нас на «Мустафу». Приготовьтесь к абордажу!

Густой пороховой дым белыми облаками по палубе ходит. С одного конца не видно, что делается на другом. Люди — как тени. Мало что-то людей... Першит от дыма в горле и ест глаза. Пушки — в упор бьют. Огненный жар обжигает тела. Неба за дымом не видно. Внизу море кипит и кажется совсем черным. Тяжело переваливаясь, на одних кливерах «Евстафий» надвигается на турецкий корабль. Пронзительны крики турок. Протяжные звуки чужих сигнальных рожков раздаются без перерыва. Глухо бьют барабаны: «Там, там, гам-та-там». На «Евстафий» музыка подхватила наступной марш.

Высокий бушприт с ослабевшими вантами надвинулся на «Реал-Мустафу». Разрывая снасти, как паутину, он заклинился между грот- и бизань-мачтами.

Офицеры кричат:

— На абордаж!.. На абордаж!..

Громче и быстрей наступной марш. Офицеры выхватывают шпаги и впереди матросов и солдат прыгают на турецкий корабль. Горохом прокатился мушкетный залп.

Спиридов стоит на борту подле самого турецкого корабля. Он видит все... Вот матрос, извиваясь, как кошка, проскользнул к корме. Он ухватился за красный флаг с белым полумесяцем и тянет его, чтобы сорвать. Турок ножом ударил матроса по руке. Тот отпустил руку, но схватился сейчас же другой и уже наполовину оторвал флаг, но тут подбежал ашкер и отрубил саблей руку матросу. Тот ухватил надорванный флаг зубами и упал с флагом, заколотый турком. Дым покрыл их всех.

— Ай, молодца!.. Ай, славно!.. Как учили, — говорит восторженно Спиридов и идет ближе к носу.

На турецком корабле неистовы крики ярости и вой ашкеров, но все громче, властнее и решительнее русское «ура». Оно говорит о полной победе.

Громадный грот «Реал-Мустафы», полоскавшийся на знойном ветру, вспыхнул, как пороховая нитка. Красные огненные змейки побежали по просмоленным канатам вант и зажгли мачту. Под шканцами занялся пожар. Русские матросы, презирая пламя, вскочили на шканцы и бросились на Хасан-бея. Тот, размахивая саблей, проложил себе дорогу к борту и прыгнул в море.

— По-нашему!.. Молодец, Хасан, — сказал Спиридов.

— Чего изволите? — спросил стоявший за ним его ординарец граф Федор Орлов.

— Молодец, говорю, даром что турок. Приятно с такими и драться. А где капитан Круз?

— На своем посту, па шканцах.

Мачта турецкого корабля в огневых языках рухнула на «Евстафия», проломила борта и упала на крюйт-камеру. Сейчас взорвет корабль.

— Свое дело мы сделали, — сказал Спиридов и крикнул по пустынной палубе: — Спасайся, кто может. Капитан Круз! Кончено!

Капитан Круз отсалютовал шпагой.

— Я останусь, Григорий Андреевич... Согласно статуту.

— Дело ваше!.. Ваше дело-с! Вы — капитан!.. Только сейчас и взорвет-с!..

— Есть, Григорий Андреевич.

Спиридов, Орлов и остатки команды прыгнули в теплые волны, отражающие пламя пылающих кораблей. Посланные с других кораблей эскадры шлюпки спешили к ним. Капитан Круз кричал со шканцев, чтобы отбуксировали «Евстафия» от турецкого корабля. Кто-то кинул конец. Но корабли плотно сцепились, и не было возможности оттащить «Евстафия» от пылающего «Реал-Мустафы». На лодках оставили эти попытки и стали подбирать плавающих людей. Вдруг столбы пламени и дым взлетели к небу, море разверзлось, протяжный грохот взрывов оглушил, корабли исчезли в дыме. В море сыпались балки, реи, обрывки веревок и парусов. Пушечная пальба смолкла, и стало томительно тихо.

Взъерошенная и поднятая взрывами волна успокаивалась. Море было бутылочного, зеленого цвета. Обломки кораблей плавали по нему. Люди цеплялись за них, и между, плавно колышась, ходили русские лодки, подбирая живых, вылавливая мертвых. Так забрали раненого Хасан-бея, подобрали плавающих в воде адмирала Спиридова и графа Федора Орлова, оглушенного взрывом и выброшенного с корабля в море капитана Круза, девять офицеров и пятьдесят одного матроса. Это все, что осталось от громадного экипажа «Евстафия». Двадцать два офицера и пятьсот девять человек команды и солдат-кексгольмцев погибли в бою, во время взятия на абордаж турецкого корабля и при взрыве обоих кораблей.

Музыканты играли до последнего.

XXIV

Главные силы, под командой графа Орлова шедшие сзади, были свидетелями славного боя и гибели «Евстафия». За дымом не было видно, куда же девался остальной, такой многочисленный и сильный турецкий флот.

Корабль «Три иерарха» медленно наплывал в полосу дыма. С правого его борта вдруг показалась высокая — не наша — корма корабля. Красный флаг с белым полумесяцем на ней развевался. По ней дали залп из пушек. За пушечным дымом корма скрылась, и когда дым рассеялся, ничего не было видно: то ли потопили корабль, то ли ушел он в сторону.

Грохот орудий, крики, барабанный бой, временами казалось, что и музыка там, где шел бой авангарда, продолжались почти два часа, потом вдруг раздалось два, один за другим, страшных взрыва, и все стихло. Еще раньше Орлов приказал послать шлюпки со всех кораблей к месту боя.

Дым ложился на воду и относился к берегу. Медленно открывались дали. Под самым горизонтом белели паруса турецкого флота. Его корабли, огибая остров Хиос, шли к азиатскому берегу, к Чесменской бухте.

В шестом часу вечера, когда ветер стал стихать и паруса полоскали, а под кормой не играл бурун, но корабли медленно, едва заметно приближались к берегу, показалась Чесменская бухта. Русский флот стал против нее на якоре. Капитан Грейг на бомбардирском корабле «Гром» под веслами пошел на разведку «состояния и расположения турецкого флота».

Мокрый адмирал Спиридов в капитанской каюте «Трех иерархов» переодевался и спокойно докладывал сидевшему против него на табурете Орлову о ходе боя, о победе, о гибели «Евстафия» и «Реал-Мустафы». Внизу пленнику Хасан-бею доктора делали перевязки.

Камынин, помогавший Спиридову одеваться в чужое платье, вышел на палубу. Какие-то струны дрожали в его теле; лихорадочная дрожь била его.

«Адмирал Спиридов... Мокрый, в парадном, прилипшем к нему мундире, с орденской лентой, к. которой пристали медузы... сотни раненых и убитых, которых все носят и носят со шлюпок на корабли... Корабль наш погиб, и погиб один, один только турецкий корабль!.. Их вдвое, втрое больше!.. Что же дальше?.. Дальше-то что?.. Ведь это — уходить надо!.. Ну, хорошо, сегодня одним кораблем ограничилось... Могло быть и хуже... Взрывы... Пожар... Обугленные люди плавают в воде... В дыму, словно призрак, надвинулась корма турецкого корабля... Дали залп... Матросы, солдаты видели весь этот несказанный ужас. Море никого не щадит... Адмирал Спиридов, кому Императрица пожаловала икону Иоанна Воина, бледный, изнеможенный, он более часа плавал в воде, переодевался в каюте и рассказывал... И у него, как у простого матроса, была одна участь... Сколько офицеров погибло. Тишка, крепостной слуга Спиридова, стягивал со своего барина приставший к белью камзол и плакал горькими слезами... Ужасно... Кто теперь из матросов, видавших все это, пойдет в такой страшный, неравный бой?»

Чесменский залив между двумя мысами, северным, далеко уходившим в море, и южным отдельными скалами, точно клешнями краба, отделявшими горловину бухты, глубоко вдавался в материк. На сером плоскогорье под низкими редкими маслинами белели низкие постройки и тонкие минареты мечетей. Закатное небо покрывало их розовой краской. Нестерпимо блистали окна домов, и ярко было золото куполов. На северном мысу были ряды круглых турецких палаток. Легкий вечерний ветер от берега потянул и принес волнующий «чужой» запах ладана, чеснока, пригорелого бараньего жира и еще чего-то сладкого, пахнущего ванилью. С берега доносился далекий рокот барабанов и звуки рожков. Что-то протяжно там люди кричали. В бухте тесно сбились суда. Мачты и реи, ванты и снасти будто черною сетью накрыли бухту.

Мирный, красивый вид азиатского берега казался ужасным. В нем была «последняя печаль».

Медленно уходит солнце за море. Темные, таинственные берега. Тут, там зажглися огни. Все тише и тише у турок. Луна поднимается из-за берега.

«Что решили они?.. Неугомонный, веселый, чему-то обрадованный Орлов — его брат едва не утонул — и этот спокойный, все посмеивающийся, такой жалкий, без парика, с неровными черными отросшими волосами Спиридов... Неужели они не видят, как громаден турецкий флот?.. Как велики наши потери?.. Кто же останется?.. Господи, всех погубит, зачем?.. Неужели адмирал Спиридов будет настаивать на своем? Неужели он не потрясен?.. Я вчуже за него не могу прийти в себя. О чем они там советуются?.. Вызвали артиллерийского генерала Ганнибала... Вон побежал вестовой, кличут капитан-лейтенанта Дугдаля, лейтенантов Ильина и Мекензи и мичмана князя Гагарина... Мальчишки! Говорят, вызвались охотниками на какое-то отчаянное предприятие... Гагарин-то зачем?.. Жених прелестной девушки, брат Государыниной фрейлины, любимец петербургских дам и барышень... Господи, что они, с ума посошли все?.. Мое мнение... меня о нем, впрочем, совсем и не спрашивают, — уходить, пока целы, живы и здоровы... По-моему, и матросы так же смотрят... Вчера пели... Да, пели, нехорошо пели про государынь... намеки... Кто-то из них понимал это все... Опасная игра. Да не пойдут матросы, не пойдут солдаты... Довольно... Домой... Хочу домой...»

Лунная июньская ночь колдует, ласкает, нежит, навевает сладкие сны, поет о жизни, о любви. Из иллюминаторов капитанской каюты струится по воде золотой, пламенный поток. С «Европы» доносится тоскующее, но и какое отрадное, панихидное пение. Там идет отпевание тех, чьи тела выловили из воды.

«Вечная память ». Ужасно! Как можно все это снова перенести?»

Камынин прошел в свою каюту, разделся, лег на койку и забылся в тревожном, полном кошмаров сне.

Камынин проснулся. Заботная мысль, страх не покидали его. Бой казался невозможным. Он прислушался.

Было утро. В открытый иллюминатор шли свежесть и запах моря. По крашенному белой краской потолку причудливым золотым узором играли отражения волн. Звонко плескала вода борт. Было ясно, должно быть, солнце только что взошло, было отрадно, свежо и радостно. Звериное чувство бытия охватило Камынина. Безумно захотелось домой. Подумал о матросах, как им, должно быть, хочется тоже домой!..

Совсем близко, под самым иллюминатором, стучит топор, и| звук этот, отражаясь о воду, точно двоится. Мягкий, приятный тенор негромко поет:

Как на ма-а-тушке, на Не-еве-реке,

На Ва-аси-ильевском...

Пение прервалось, и тот же мягкий тенор, который пел, сказал под иллюминатором:

— Ипат... а Ипат... Как полагаш, грекам за лодки заплотят?..

— Надо полагать, что заплотят... А табе-то что?..

— Что?.. А ничего... Пение продолжалось.

На Ва-а-асильевском... было острове...

Мол-а-о-дой ма-атрос корабли снастил...

— Им, чай, тоже судов-то во как жалко... Погорят, говорю, суда-то... Лодки... Говорю... Пропадут почем зря.

— Ну и что... Вон люди, и те как обгорели... Видал, Махрова, гармониста вчера похоронили... Не узнать, что и человек был. Черный весь, и нога обуглена... А человек был. А то лодка. Это что.

— Да я говорю — ничего.

Ко-а-орабли снастил,

О две-о-надцатибелых парусов...

— Им непременно лодок-то во как жалко. А отказать не посмели.

— Как отказать?.. Им — откажи они только — граф им показал бы, какой отказ-то быват... Видал, как на ноках вешают?..

— Не прилучалось...

«О две-о-надцати белых парусов...»

Камынин подошел к иллюминатору. У корабля на «выстрелах» причалены большие греческие парусные лодки. На них матросы что-то приспосабливают.

— Вы что, ребята, тут делаете?.. — спросил Камынин.

И тот, кто пел, белокурый, без парика, голубоглазый матрос, певучим тенором ответил:

— Брандеры, ваше благородие, приспособляем... Приказ такой от генерала Ганнибала.

Ночные тревоги и страх вдруг с новою силою овладели Камыниным. Он быстро встал и пошел к флагманскому офицеру узнавать, в чем дело.

— Турецкий флот в составе пятнадцати кораблей, шести фрегатов, шести шебек, восьми галер и тридцати двух галиотов укрылся в Чесменской бухте. Там же стоит много купеческих кораблей. В бухте теснота и беспорядок. Одни стоят носами к NW, другие к NO (К северо-западу и северо-востоку) — уткнулись в берег, повернулись к нам бортами. Командующий турецким флотом Джейзармо-Хасан-бей лежит израненный в нашем судовом лазарете. Турецкий флот без головы. На вчерашнем совете Орлов и Спиридов решили уничтожить неприятельский флот. Сегодня ночью наша эскадра с ночным бризом должна подойти вплотную к туркам, так, чтобы не только батареи нижнего дека, но и верхние малодальнобойные пушки могли бы действовать. Когда разгорится бой — четыре парусные лодки, управляемые офицерами-охотниками, должны кинуться на турецкие линейные корабли, воткнуть в их борта гарпуны с минами, поджечь эти мины и взорвать корабли...

Так рассказывал — и со смаком! — флагманский офицер Камынину.

— А сами? — спросил Камынин.

— Ну, сами, если успеют, уйдут на веслах на шлюпках.

— А если нет?

— Взорвутся.

— Да-а-а...

— Капитан Грейг с кораблями «Европа», «Ростислав», «Не тронь меня», «Саратов», и с фрегатами «Надежда» и «Африка», и бомбардирским кораблем «Гром», и четырьмя брандерами будут атаковать турок, как только на корабле, на котором будет главнокомандующий, поднимут три фонаря на мачте— сигнал для атаки.

У Камынина отлегло от сердца. Флагманский офицер ничего не сказал о «Трех иерархах». Он смотрел веселыми глазами на Камынина.

— Адмирал не сомневается в победе. Граф тоже. Он будет держать свой кайзер-флаг на «Ростиславе».

Совсем подавленный Камынин ушел от флагманского офицера. «Черт связал меня с этим самым графом», — думал он.

XXV

Под вечер граф Орлов с Камыниным перешли на шлюпке с «Трех иерархов» на «Ростислава». Орлов прошел в капитанскую каюту к Грейгу, Камынин остался на палубе. Он был совершенно подавлен и боялся, что граф заметит его настроение.

Солнце спустилось в море, из-за азиатского берега румяная, точно заспавшаяся луна выплыла на темнеющее небо. Все стало таинственным и призрачным в ее свете. Дали плавились и исчезали. Голубая, прозрачная и вместе с тем непроницаемая стена становилась между флотом и берегом. На кораблях спускали на ночь флаги. Играли горнисты, и били барабанщики. Команды, вызванные наверх, пели «Отче наш». Слова молитвы перекрещивались, переносясь с корабля на корабль, и точно тонули в ночной тишине. Команды разошлись по декам, но коек не навешивали. Напряженная тишина установилась по кораблям...

Камынин видел, как шли таинственные, молчаливые приготовления. Большие греческие парусники на веслах медленно и неслышно пошли к «Ростиславу» и стали на причалах у борта. Капитан-лейтенант Дугдаль, лейтенанты Ильин и Мекензи и мичман князь Гагарин в парадных свежих париках и новых кафтанах поднялись на борт «Ростислава», и Камынину было видно, как сели они у борта недалеко от шканцев. В мутном лунном свете были видны их белые фигуры. Они о чем-то дружно переговаривались, и было видно, как ярко блистали в улыбке ровные белые зубы князя Гагарина. Они знали, на что шли. Они знали, что они или взорвутся вместе с турецким кораблем, или их еще раньше убьют турки и потопят из пушек или из мушкетов. Что у них?.. Есть ли хотя один шанс на победу?.. Смеются, шутят, толкают друг друга... Или Камынин один такой — трус!.. Другие как-то просто, иначе смотрят на все, во всем ищут не плохое, но хорошее, верят в победу и никогда не теряют офицерской бодрости.

Спокойная, полная отрадной свежести ночь стояла над миром. На турецком берегу погасли последние огни. Камынин все сидел у борта на пушечном лафете. Орудийная прислуга лежала подле на палубе. Никто не спал. Артиллеристы молчали, и только слышно было, как тихонько, чтобы не потревожить тишину и торжественное молчание ночи, переговаривались редкими фразами, должно быть, подшучивали друг над другом молодые офицеры-охотники с брандеров.

От лунного света побежали по морю таинственные мерцающие дороги, по кораблю легли голубые нежные тени. Камынину казалось, что тишина ночи стала зловещей. По шканцам взад и вперед ходил вахтенный офицер, и звук шагов его далеко разносился по воде. Пробили склянки на «Ростиславе», им ответили на «Европе», потом донеслось с «Не тронь меня»... Замерли где-то далеко в море...

Камынин надавил золотой английский брегет. Чуть слышно, мелодично пробило одиннадцать, и еще один удар. С моря задул, свежий ветер. Волна набежала на борт и плеснула, за ней другая. Чуть заметно, плавно покачнулась палуба. На серебряных лунных путях пошла несказанно красивая игра волн. Ночной ветер стал посвистывать в вантах над головою Камынина, запел свою однообразную песню. После знойного дня приятна была морская свежесть. Так хотелось, чтобы так вот все и было и ничего больше не случилось.

От капитанской каюты босиком пробежал по палубе матрос и поднялся на шканцы. В ночной тишине был громок его таинственный шепот доклада вахтенному начальнику.

Вдруг большой красный фонарь засветился желтым огнем на шканцах, за ним другой и третий. Какою-то невидимою снастью фонари эти приподнялись над шканцами и медленно и непрерывно поползли к клотику грот-мачты. Было в их движении нечто страшное, непреодолимое, как рок.

Сигнал атаки.

Ни команды, ни свистка. Все знали, что делать, все были предупреждены заранее и только ждали этого сигнала. Без крика, без обычной лихой боцманской ругани по палубам, по вантам и реям разбежались матросы. Паруса стали спускаться и покрывать мачты. Зашевелились корабли.

Первым должен был атаковать фрегат «Надежда», но на нем что-то не ладилось с парусами. Тяжелый грот вырвало из рук матросов, и он хлопал по ветру. Подле «Ростислава» брала к ветру «Европа».

«Старается Клокачев, — подумал Камынин, — хочет сгладить свою неудачу третьего дня. Матросом-то не хочется быть. Сильно рассердился тогда Григорий Андреевич... Горячий человек!..»

Сбоку медленно проходил корабль «Три иерарха». Луна заливала светом его палубу. Камынин увидал на шканцах весь штаб адмирала и самого Григория Андреевича впереди, в полном параде.

Адмирал взял в руки серебряный в лунных лучах рупор и через «Ростислава» кричал на «Европу»:

— Ка-пи-тан Клокачев!.. Никого не ждите!.. Идите на неприятеля!..

Все реи на «Европе» вдруг повернулись, крепко надулись паруса, «Европа» дрогнула и, раздвигая серебром заигравшие под нею волны, стала быстро уходить по направлению к берегу.

Незаметно прошло в тишине ночи еще полчаса. Весь русский флот блистающими призраками наплывал к Чесменской бухте.

«Европа» первая открыла огонь со всех бортов по бухте, и ей громом ответили турецкие корабли. Яркое пламя пушечных выстрелов вспыхивало молниями и сразу погасало, пушечные выстрелы, эхом отдаваясь о берег, сливались в непрерывный гром.

У Камынина гудело в ушах и першило в горле. Пороховые дымы в ночи создали непроницаемую завесу. Ничего не было видно. Вдруг налетело ядро и прорвало снасти над головою Камынина. Он вскочил и, отбежав от борта, прижался за мачтой. Пушечная прислуга стала у пушек. Заряжали орудия. «Ростислав» поворачивался, готовясь ударить со всех деков. За «Ростиславом» в дымах и лунном мареве показался высокий в лепных украшениях нос «Не тронь меня» с длинным бушпритом, занавешенным парусами, под флагом Эльфингстона... Белый бурун играл под ним. В лунной зыби чуть виднелись другие корабли.

Гул пушечного залпа оглушил Камынина. Стреляли со всех трех деков. Пламя залпа на мгновение ослепило Камынина, и в тот же миг густое облако едкого дыма поглотило корабль.

Камынин ничего не мог разобрать. Кто стреляет?.. Разве могут видеть, нуда бить?.. Зачем вдруг побежали эти люди с горящим каркасом на веревке?

Он стал следить за ними. С ужасом, заледенившим его тело, увидал прямо перед собою и несколько ниже паруса турецкого корабля и услышал точно подле себя неистовый вой ашкеров.

— Кидай!.. Кидай, тебе говорят, болячка тебя задави!.. Выше кидай! — Дальше шла виртуозная боцманская ругань. — Не зевай, кид-да-ай!..

Ярко вспыхнул красным пламенем огневой каркас и полетел на турецкий корабль. Он описал в воздухе крутую дугу и попал на рубашку грот-марселя. Тот вспыхнул, как бумага. Огонь побежал по турецкому кораблю. Загоревшаяся грот-стеньга рухнула на палубу, и в вихрях пламени и дыма корабль исчез так же неожиданно, как и появился. Уже, казалось, совсем далеко было оранжевое пятно его пожара.

Камынин услыхал, что кто-то кличет его со шканцев. Потрясенный только что виденным турецким кораблем, шатаясь, хватаясь руками за снасти, он пошел к корме. На шканцах капитан Грейг вызывал кого-то.

— Капитан-лейтенант Дугдаль, — кричал он вниз в море, где сплошной дым клубился. Оттуда приглушенно хриплый раздался голос:

— Есть капитан Дугдаль.

— Видите что?..

— Нет видимости.

Орловский бархатный голос приказал сверху:

— Все одно... Валяйте... Пора!..

Камынин нагнулся за борт. В облаках порохового дыма от «Ростислава» отвалил парусный баркас и, набирая ветра, пошел в неизвестность. Скрылся в дыму.

— Лейтенант Мекензи!.. Лейтенант Ильин!..

— Есть лейтенант Ильин.

Орлов, должно быть, увидал внизу у борта Камынина.

— Иван Васильевич, — весело закричал он. — Вот ты где, братец, а я тебя послал искать... Надо и тебе, брат, отличиться... Ступай-ка на брандер с Ильиным.

Камынин вздрогнул. Привычка повиноваться заглушила страх. Камынин стал говорить не то, что думал, стал делать не то, что хотел.

— Слушаю, ваше сиятельство, — через силу крикнул он.

— Ильин, возьмешь полковника!

— Есть — взять полковника!

Дрожащими ногами по веревочному трапу Камынин стал спускаться в лодку. Крепкие, сильные матросские руки его подхватили, и он, сам не понимая как, очутился в неудобной сидячей позе на дне большого баркаса, Кругом него, притаившись за бортами, сидели матросы. Молодой Ильин стоял на самом носу и, отводя рукою полощущий кливер, давал знаки рулевому. Лодка нагнулась под порывом ветра, выйдя за «Ростислава», повернула и, зарывшись в волне, понеслась в неведомую даль.

Грохот совсем близкой пушечной пальбы оглушал Камынина. Луна призраком стояла над дымными клубами. То и дело со свистом проносились в воздухе туда, назад ядра, свои, турецкие, они шлепали то туг, то там по воде, вздымая блестящие фонтаны.

Все так же на носу в напряженной позе стоял Ильин. Сзади него гигант, здоровеннейший детина, боцман, в одном камзоле, без парика, с сивыми волосами, держал что-то большое, черное, оканчивавшееся острогой с крюком. На лодке было так тихо, что сквозь грохот пальбы было слышно, как вполголоса говорил Ильин рулевому:

— Право руля!.. Так держать!.. Еще право руля!..

Видал Ильин что-нибудь? Во всяком случае, он куда-то направлял лодку. Перед лодкой была сплошная стена дыма. У носа причаленная к баркасу пустая шлюпка с уложенными в ней веслами рыскала по волнам. Вода журчала под нею. Вдруг в дымной полосе прорежутся красные огни пушечного залпа, и на мгновение призраком покажется нечто громадное, черное. Ильин торопливо зашепчет:

— Лево руля!.. Еще лево руля!.. Так держать!

Баркас несется прямо на огни. Но там уже ничего не видно. Дым, серебряный лунный сумрак, грохот пальбы и будто крики и вопли людей.

Вдруг сразу и тогда, когда Камынин меньше всего этого ожидал, над самою его головою разверзлось красное небо и рявкнул неистовый грохот ужасного залпа. Горячим, обжигающим дуновением охватило лицо. В нескольких футах от баркаса показались высокие корабельные борта. Дикие крики на непонятном языке раздались совсем подле.

И спокойный голос Ильина:

— Готово, Петрович?..

— Есть, запаливай, барин!..

— На руле!.. Держи на крюйт-камеру!

Баркас стукнулся носом о борт корабля. Матрос подал дымящий пальник Ильину, боцман Петрович с размаху всадил брандкугель в черный борт, и мелкими искрами быстро побежал огонь по запальному фитилю.

Все кинулись в лодку. Растерявшегося Камынина кто-то бросил на самое ее дно, и он не помнил, кто и как его посадил на задней банке рядом с Ильиным.

Матросы гребли короткими сильными гребками.

— Петрович, не видишь, горит?.. Взволнованный Ильин оборачивается назад.

— Где ж увидать... Ничего как есть не видно, — отвечает сидящий загребным боцман.

Лодка прыгала по волнам.

Вдруг громадное пламя метнулось и охватило полнеба. В нем наметились корабли, снасти, порванные паруса, хаос и беспорядок... И «ба-ба-а-ах» — пронесся страшный взрыв и отдался многочисленным эхом о берег.

Кругом падали обломки корабля.

— Хорошо взяло... Навряд ли кто живой на нем остался, — сказал Петрович и, перестав грести, медленно перекрестился. — Хоть и поганые, а все люди, — проговорил он и снова взялся за весла. — Ну, навались, ребятки!..

Как только раздался взрыв, все корабли русской эскадры открыли беглый пушечный огонь. Орлов приказал для усугубления паники и задним кораблям, которые не могли стрелять из опасения попасть в своих, стрелять холостыми зарядами.

На тесном пространстве Чесменской бухты был огненный хаос. Ветер дул с моря. Он наносил горящие обломки на турецкие корабли. Выходить из бухты надо было на гребных буксирах, лавировать в тесноте было невозможно. Иные поставили паруса и пытались выйти, другие спустили шлюпки. Зажигательные ядра воспламеняли паруса. Пожар широкою волною разливался по судам. Купеческие суда загромождали берег. За первым взорвавшимся кораблем воспламенился другой. Пожар охватывал судно за судном. Обезумевшие люди не слушались команд и кидались в море. Неуправляемые корабли сталкивались один с другим и распространяли пожар.

По всему этому аду непрерывно били ядра, разрушая корабли, поражая людей и увеличивая смятение.

В четыре часа утра на русских судах протрубили «отбой».

Ветер погнал пороховые дымы на берег. Красное зарево заливало полнеба. Турецкий флот сгорал. От него отделился стоявший впереди и с края и потому не тронутый пожаром корабль «Родос», он отошел от бухты, убрал паруса, бросил якорь в кабельтове от русского флота.

Белый флаг сдачи был поднят на нем. От него шли шлюпки к русским кораблям.

Турецкий флот был совершенно уничтожен. Весь архипелаг был во власти эскадры Орлова.

XXVI

С известием о чесменской победе и уничтожении турецкого флота к Императрице были посланы лейтенант Ильин и полковник Камынин.

Но гул победы докатился до Зимнего дворца еще до их приезда. Государыня узнала о победе от курьеров Задунайской армии и из притворно льстивых поздравлений иностранных послов и посланников.

Радостно взволнованная, писала она ранним утром графу Алексею Григорьевичу и все поглядывала в раскрытое окно на серые волны Невы и думала: «Такие ли там волны или, как пишут, как на картинах она видала, темно-синего небесного цвета?» Думала о своем флоте в Эгейском море, да уж не в самом ли деле они у стен Константинополя?

Легко бежало перо по плотной бумаге. Слова сами низались в красивые фразы.

«Блистая в свете не мнимым блеском, флот наш под разумным и смелым водительством вашим, нанес сей час чувствительнейший удар Оттоманской гордости. Весь свет отдает вам справедливость, что сия победа приобрела вам отменную славу и честь. Лаврами покрыты вы, лаврами покрыта и вся находящаяся при вас эскадра...»

Государыня вздохнула и задумалась. В окно доносился шум просыпающегося города. На Неве, на корабле, матросы тянули снасть и дружно в лад пели. Нельзя было разобрать слов той песни. И все это напомнило ей вдруг ее детство, Штеттин и песни пленных русских в саду. Милые, счастливые воспоминания. Как далеко все это и как далека, бесконечно далека та маленькая девочка Фике от этой великой и властной Императрицы, чей флот, быть может, уже подходит к самым стенам цареградским. А сколько зависти, сколько злобы возбудит эта неслыханная победа в целом свете!.. Зависти, злобы и... ненависти и клеветы!.. Пятнадцатого сентября в высочайшем Ее Императорского Величества присутствии, в одиннадцать часов утра, в Соборной церкви Петербургской крепости, после Божественной литургии служили благодарственное молебствие по случаю чесменской победы.

Задолго до службы съезжались генералы, дамы, придворные, офицеры и сенаторы. В церкви был сдержанный шум голосов, Камынин был центром внимания. Он стоял, окруженный вельможа ми, и сотый раз рассказывал, как в пороховом дыму, в вихрях пушечного пламени, осыпаемый ядрами, он мчался на шлюпке, чтобы вонзить пылающий брандер в борт стопушечного турецкого корабля. Он скромно потуплял глаза, когда его спрашивали: «Как, вы сами и вонзили?» — и многозначительно молчал. Он понимал, что рассказывать правдиво не имело смысла. Он должен был быть героем, не таким, какими бывают на войне герои, не таким даже, каким был лейтенант Ильин, но таким, каким нарисовала себе в своем воображении героя толпа. Нужен был непременно красочный подвиг, много пламени, крика и шума, чтобы поддерживать то ликующее настроение, которое было кругом него.

Служители с фитилями на длинных палках ходили в толпе и возжигали лампады перед образами. Пахло маслом и воском. Не смолкал оживленный разговор. Передавали слухи, рассказывали, кто чем награжден.

— Графу Орлову орден Святого Георгия Первой степени и титул Чесменского.

— Заслужил Алехан... Граф Орлов-Чесменский! Знатно звучит! Чужое, турецкое, далекое слово «Чесма» точно вдруг приблизилось, стало своим, родным, русским — Чесменский Орлов!..

— Спиридову Андрея Первозванного!.. Голубая кавалерия! То-то Григорий Андреевич доволен! Заслужил!.. И то... зна-а-то-ок!.. Бывало, на шлюпке заедет посмотреть, как рангоут ровняют... Боже сохрани, кривизна, где какая или что там провиснет... В струнку!.. Ногами затопает... Линьками грозит... Ему все одно — матрос ли, офицер... Всякая вина виновата... Капитана Клокачева — ма-атро-о-сом пожаловал!.. Камынин вот рассказывал... Ей-Богу!.. Ну и отходчив... Ему пойдет голубая лента... Скромница — чистая девушка...

— Капитану Грейгу — Георгия Второй степени... Клокачеву и Хметевскому Георгия Третьей степени...

— Новые белые крестики... Умеет матушка жаловать.

— Всему флоту объявляется благоволение, выдается не в зачет годовое жалованье и деньги за взятые и сожженные корабли.

— В Э-ге-йеском море флот наш русской!.. Слыхали?.. Мо-о-лодцы, что и говорить!.. За-слу-ужи-или!

Императрица, сопровождаемая сыном, пятнадцатилетним Великим Князем Павлом Петровичем, прошла на свое место. Служба началась.

Великий Князь в белом с голубыми отворотами адмиральском мундире был очарователен.

Служил митрополит Платон с сонмом духовенства. Медленно, истово и торжественно шла обедня. Прекрасный придворный хор ангельскими голосами по-новому пел. В высокие окна гляделась золотая осень. Литургия приходила к концу.

В лиловой мантии, в белом клобуке, вышел на амвон митрополит, опираясь на посох.

Будет говорить предику.

Под куполом еще звенело: «Исполла ети деспота...» Митрополит быстрыми шагами спустился с амвона и, раздвигая перед собою толпу молящихся, прошел к мраморному саркофагу над могилой Императора Петра Великого. Глубоко запавшие глаза владыки сверкали неугасимым огнем веры. Рука сжимала пастырский посох. Митрополит вперил глаза в гробницу и воскликнул с воодушевлением, так уверенно и громко, что дрожь пробежала по спинам молящихся:

— Возстань!.. Возстань ныне, великий монарх!.. Возстань, отечества нашего отец!..

Кое-кто из придворных, те, кто ближе были к Государыне, поднесли платки к глазам. Митрополит примолк, точно ожидал ответа из гроба. В наставшей тишине внятно раздался шепот графа Кирилла Григорьевича Разумовского:

— Чего вин его кличе?.. Як встане, всем нам достанется. Государыня оглянулась и строго посмотрела на Разумовского. Митрополит Платон продолжал с новою силою и несказанным вдохновением:

— Возстань и насладися плодами трудов твоих. Флот, тобою устроенный, уже не на море Балтийском, не на море Каспийском, не на море Черном, не на океане Северском, но где?! Он на море Медитерранском, в странах восточных, в архипелаге, близ стен константинопольских, в тех то есть местах, куда ты нередко око свое обращал и гордую намеревался смирить Порту... О!.. Как бы твое, Великий Петр, сердце возрадовалось, если бы...

Митрополит постучал по саркофагу:

— Но мыши!.. Слыши!.. Мы тебе как живому вещаем, слыши!.. Флот твой в архипелаге, близ берегов азийских. Оттоманский флот до конца истребил!..