Василий Иванович Немирович-Данченко
(1845— 1936)
Немирович-Данченко старший
Удивительно: книги Василия Ивановича Немировича-Данченко читали, имели в своих библиотеках Александр Второй, Карл Маркс, Некрасов, Толстой... А он жил — и все работал! — еще при многих из нас (1845— 1936)... Точнее, мог бы еще работать для нас, в своем отечестве, вместе со своим младшим братом, известным театральным деятелем Владимиром Немировичем-Данченко. Об известности же старшего из этих братьев писала через несколько лет после революции эмигрантская газета «Русское эхо»:
«В России нет грамотного человека, который не знал бы Василия Ивановича Немировича-Данченко. Несколько поколений русских читателей выросли на его книгах. Деды, отцы, внуки — «Немировича» знали все: от солдата до царя, от семинариста до митрополита, от гимназиста до... Плеханова».
В самом деле: в творческом отношении возраст этого старейшего русского романиста назвать «преклонным» было невозможно — живопись и энергия его фразы, глубокомыслие и ясность его выводов... Вот, например, как характеризует он одного из тех, с кем встречался на дорогах своей долгой жизни (речь идет об авторе романов «Нагая маха» и «Кровь и песок»):
«Бласко Ибаньес, социалист и писатель, как-то при встрече сказал мне с горечью: «Бог создал на земле рай, а люди сделали его адом...» Да, он, Ибаньес, отзывчивый человек, думал, что положение бедных можно исправить революцией — и для утверждения социалистических идей отдал свое состояние и свои руки. Но за письменным столом этот великий испанец видел все, здесь он являлся трибуном правды всех...»
Конечно, хотя Василий Немирович-Данченко до самых последних своих дней писал художественную прозу (в настоящем собрании печатается часть его неоконченного романа — «Она...»), его воспоминания в это время воспринимались с особенным интересом: столько он знал и знавал — стольких! Самых деятельных людей того времени, которое уже тогда, в тридцатые годы, уходило в историю...
Однако Василий Иванович Немирович-Данченко и сам — часть истории, в том числе истории русской литературы. Сто сорок томов напечатанного, четыре собрания сочинений... Недаром, еще, когда он был молодым, Салтыков-Щедрин выразился в свойственном ему ключе: «Немирович работает днем, а Данченко — ночью...» Один из его критиков, «поддержав» дружеское, в общем, замечание М. Горького о том, что «вредно писать так много», сказал: «Василий Иванович пишет так много, что иногда — хорошо». В ответ можно продолжить: как же, действительно, много работал этот человек, если написал так много хорошего...» Некоторые его книги переиздавались до десяти раз! И даже в Русском Зарубежье, в этом, как он говорил, «последнем томе моей жизни», Василий Немирович-Данченко был одним из самых издаваемых писателей.
Сколько же путаницы о времени и месте рождения «этого писателя»... Но, во-первых, собственно писатель рождается в человеке потом, и вовсе не обязательно «в этой же местности»... Согласно выданному подполковнику Ивану Васильевичу метрическому свидетельству, его сын Василий родился 23 декабря 1844 года в Тифлисе. А не в Дагестане, как утверждают одни, и не «вблизи Поти» — другие... Кстати уж, чтобы объяснить, почему персонаж одного из публикуемых в настоящем собрании произведений, некто Елисейский, который, видимо, из своего «православия» готов чеканить мо¬нету, так подозрительно вдруг вгляделся в профиль автора, от лица которого ведется повествование, объяснить здесь будет как раз к месту: в названном выше документе указывается, что мать новорожденного, Александра Кас¬паровна Ягубова, «армянского вероисповедания»...
«Кавказская тема» не была первой в творчестве писателя, однако, — Василий Немирович-Данченко на Кавказе родился, здесь аккумулировал в себе столько солнечной энергии, что хватило на полные его три четверти века в литературе. О родном крае изданы им десятки книг, самые значительные из них романы: «Горные орлы», «Горе забытой крепости», «Разжалованный», «Князь Селим». О многом из того, что происходит сейчас на Кавказе, задумываешься при чтении этих романов...
Да, признает автор, конечно же, приход России на Кавказ — это и участие в судьбе народов-единоверцев (геноцид против христиан подчас принимал здесь уже не стихийные, а государственно управляемые формы, отсюда десятки посольств с мольбой о присоединении армянского и грузинского народов к России — и скольких тысяч своих сынов стоило России это спасение); да, это и наши естественные геополитические интересы (не мы — прошли бы Кавказом турки, и опять встретились бы с ними в низовьях издревле славянского Дона). Однако писатель Василий Немирович-Данченко изображает в своих «кавказских» произведениях состояние душ, совершенно отличное от нынешнего, например, в Чечне... Враги тогда уважали друг друга — было тогда за что друг друга уважать! Все-таки, в отличие потом от советской, царская власть оставила внутреннюю жизнь кавказских народов им самим (свободу вероисповедания, местное самоуправление, суд).
Прекрасное знание автором горской, казаческой, гарнизонной жизни помогало ему написать картины Северного Кавказа XVIII — первой половины XIX века — интереснейшие и по своему содержанию, и по национальному и природному колориту. Долг, честь, священное чувство защиты родной земли, благородство — все это, переплетаясь в обстоятельствах и борьбе, тем более ярким высвечивало чувство, не знающее ни границ, ни наций — чувство любви. Или — такие естественно присущие горцам черты, как мужское достоинство, верность слову, данному хотя бы противнику. Уже даже в небольшом по своему объему рассказе «Страшные люди» достаточно хорошо передано это беспримерное по благородству чувство — не окончательное, тогда еще невозможное примирение, но — куначество. Та вражда-дружба лезгин и русских, которая впоследствии вылилась в такое тесное вхождение в обычаи, сказать шире, в народную культуру друг друга.
Хотя, как убедится читатель, не только этим у Василия Немировича-Данченко наполнено то утро его жизни, которое он вспоминает во многом автобиографическом рассказе. Поистине прекрасным, на всю жизнь, вкладом в душу было уже само восприятие всего окружающего его тогда — юное, яркое и... на удивление понятное, даже родственное «взрослым» лезгинам.
Начало жизни будущего писателя было походным, в передвижениях по местам службы главы семьи... Боевого офицера, снискавшего расположение, как начальства, так и местного населения также в качестве военного администратора.
Затем, как и было положено в таких, потомственно военных семьях — семь лет в том самом «корпусе», в который собирался в этом рассказе отдать сына комендант Дербента (в кадетском училище). И... можно себе представить, какая ломка привычек и представлений о жизни предшествовала решению почти уже выпускника корпуса вступить не на офицерское поприще, а в университет (Петербургский, в 1862 г.). «Призвала» Литература: писать и печатать стихотворения и рассказы начал он еще в училище.
Но «призвала-то» она, литература, духовно, а жить физически на первые гонорары было ох как трудно! И не только «на первые»... И не только — ему одному... Потом Василий Иванович вспомнит из «писательской жизни» того времени:
«Тогда я еще всего тверже, лучше, чем в редакции, знал дорогу к ростовщикам. Впрочем, не забывали эту дорогу, «закладывали» и те, кто был постарше меня: Глеб Успенский, Мамин-Сибиряк, Помяловский... Как-то появился здесь, во время одного из таких наших «посещений», Александр Слепцов — больше, правда, революционер, чем литератор... Увидел около дома знакомых, застеснялся, потом обронил, как бы мимоходом: « Я, знаете ли, сюда к одной даме...»
Так мы потом ростовщиков и называли: «слепцовскими дамами». Однажды у одной из таких «дам» (знаменитого Карповича — 10 процентов в месяц и за первый — вычет вперед!) я натолкнулся на поэта Якова Полонского, меланхолически мне заметившего: «Музы, мой юный друг, те же дамы — они дорого стоят...»
При оформлении заклада расписывались... Рассказывали, что некоторые из ростовщиков впоследствии хорошо заработали на продаже автографов знаменитых писателей».
Однако,возвращаясь к теме «духовного призыва», отметим: армия, солдаты и офицеры, станут той средой, в которой потом пройдут многие и многие дни жизни Василия Немировича-Данченко. А сам он будет признан в ней «авторитетнейшим из военных писателей».
Так, в 1876 году, уже, будучи широко известным, читающей России, он — среди русских добровольцев, сражающихся за свободу Сербии. Был на этой войне и отмечен — орденом Святого Георгия и... турецкой пулей. Но через год — возвращается на Балканы, на этот раз в Болгарию, за свободу которой вступилась тогда Россия... Изданную затем книгу («Год войны», 1879) — еще раньше в качестве репортажей боевого корреспондента перепечатали из русской периодики все крупнейшие газеты Европы и Америки. И даже одна из газет Стамбула — настолько ярки и достоверны были свидетельства очевидца этой войны. По возвращении же домой все увиденное, и пережитое переплавлялось в художественные произведения; из них, о войне в Болгарии у Немировича-Данченко — наиболее значительный роман «Боевая Голгофа».
Затем писатель становится горестным очевидцем сначала русско-японской (он ее называл «слепой войной»), а затем и русско-германской войны... О первой из них, кроме нескольких книг рассказов и очерков — роман «На братских могилах», о второй — сразу вошедший в его очередное «новое» собрание сочинений — роман «Под дамокловым мечом». Да, если к его литературным свидетельствам о прежних войнах еще как-то и применимо высказывание одного из его современников: «...он словом, как Верещагин кистью, обслуживает многих приверженцев батальной живописи» (как видим, сам тон этой довольно односторонней характеристики не очень дружествен к ним обоим), то теперь взгляд писателя на войну как таковую становится куда более критическим... То есть все та же, что и в «Боевой Голгофе», любовь к русскому солдату в рассказах «Порт-Артур», «Ave Maria», но уже — отход здесь от того религиозно-государственного патриотизма, который был столь жесток и действительно слеп в борьбе с японцами за корейские и китайские, а с немцами за польские земли. Не потому ли еще мы пожали на кровавых нивах тех «слепых» и ненужных народу войн... наши кровавые революции?
И еще... Читая теперь «кавказские» и «балканские» романы писателя, встречая персонажей первых в рядах турецкой армии, с которой наша сражалась потом на Балканах, стоит задуматься и в связи с нынешними событиями на Кавказе: не встретят ли российские солдаты, наши миро¬творцы на Балканах, новое пополнение из Чечни в отрядах боснийских мусульман в случае ее «замирения», подобного прошлому? Не аукнется ли нам — и у себя дома... Ведь мусульманских народов живет немало в России, ибо в России все-таки в большинстве случаев национальный вопрос решался в пользу сожительства с коренным населением, а не так, как он «решался» в Австралии или в Северной Америке...
Но как еще до таких горьких раздумий, до такого «взгляда» было «Немировичу» счастливо далеко, когда в 1868 году, сразу же после окончания университета, он, совсем тогда еще молодой литератор, не мог более сдержать свою давнюю (не со времени ли походного своего детства?) страсть к путешествиям... И никто потом в России, ни один литератор, не описал столько — а, главное, равно хорошо, ярко — своих странствий, как Василий Немирович-Данченко.
Питомец жаркого юга России (о нем, Кавказе и Крыме, — тоже потом напишет немало книг) сначала кинулся он в такую «Беспросветную глушь» Севера, за описание которой, не думая об этом, не гадая, был рекомендован и принят в члены Русского географического общества. Но, конечно же, его книги («На далеком Севере», «Страна холода», «За северным Полярным кругом», «Новая Земля», «В пустынях Лапландии», «Мурманская страда», «Затерянные в океане», «Свет во мраке светит», «Соловки» и еще немало других) читающая Россия приняла не как «исследования», а как художественные картины, как Слово о Русском Севере.
Тем более что эта почти безлюдная «сторона» издавна привлекала к себе и людей деятельных, «охотников до морского зверя», и тех, кто искал близости к Богу — вдали от людей... Однако именно их «пустыни», основанные ими здесь монастыри, и становились центрами духовного притяжения многих. Сюда шли, чтобы найти здесь себя, утвердиться в вере, которая помогала выстоять во всех невзгодах, социальных, физических, болезнях тела, но главное — души... Шли подчас с последней копейкой, шли, готовые своими руками помочь в Божьем деле — обустройстве монастырского хозяйства. Многие оставались здесь на всю жизнь — для молитвы и для труда, трудниками и монахами. В основном это были крестьяне.
Так, среди других монастырей (основан еще в 1429 году), начал расти, притягивая к себе трудников и паломников со всей христианской Руси, и Соловецкий монастырь... О котором в 1872 году в журнале «Вестник Европы» напечатал свои «Воспоминания и рассказы о поездке с богомольцами в Соловки» Василий Немирович-Данченко. Первым, с похвалой, откликнулся на эту публикацию Тургенев (в разговоре с редактором журнала М. М. Стасюлевичем), в одном из немедленных в печати откликов литературной критики говорилось: «Живой, содержательный очерк написал в беллетристической форме, с редким умением придать ему общий интерес...»
«Общий интерес» этому очерку (отдельным изданием, под названием «Соловки» он затем выходил десять раз!) придавало не только отличное литературное исполнение (чего стоят одни лишь описания здешней уникальной северной природы), но также — национальное чувство автора, его глубокое вхождение в жизнь Соловецкого монастыря — жизнь, которая на самом деле была в течение нескольких веков жизнью монахов-крестьян. И каких замечательных результатов добилось это русское крестьянское царство и в духовном, и в экономическом отношениях!
Конечно, каждый и в литературном произведении видит свое... Например, Карла Маркса (старательно, ученически аккуратными русскими буквами вписал он «Соловки» в каталог своей библиотеки) вряд ли при чтении взволновало наполняющее эту книгу национальное чувство русского человека — скорее его занимал изображенный в книге свободный труд: «возможен ли такой труд в обществе, освобожденном от эксплуатации человека человеком?.. Можно предположить, что император Александр Второй, про¬читавший «Соловки» по представлению своего библиотекаря, между прочим, задумался о том, почему в Соловецком монастыре мало — так мало по сравнению с боярскими временами — представителей потомственно благо¬родного сословия, которое он недавно освободил... от потомственного позора рабовладения. Тургенев, прочитав книгу, наверное, вспомнил виденное и слышанное им из монастырской жизни. «Однако же... — наверное, подумал он, — какие разные типы русского человека вдруг объявились вместе... со всей Руси сошлись на этой святой земле в одной жажде».
...О многом, в связи со всем пережитым несколькими поколениями, задумаешься теперь при чтении этой книги.
Далеко не сразу вспоминаются все темы, на которые писал этот великий труженик пера. В связи с военной — это еще почти документальные зарисовки «Незаметных героев», галерея портретов сестер милосердия. На тему христианства — почти классические рассказы, например — «Забытый рудник», «Бог простит». Его рассказы для детей Толстой рекомендовал в хрестоматию.
...Из предисловия к английскому изданию одного из его романов: «Немирович-Данченко — один из выдающихся русских романистов, живо описывает в «Биржевых магнатах» нравы и манеры петербургских биржевиков, выводя их «детьми Каина». Новелла относится к жанру, который французы называют «роман-наблюдение».
В самом деле. В романе о капиталистическом строе России много такого, о чем теперь правнуки дореволюционных рабочих не хотят знать (подобно правнукам крепостных рабов в их нынешней ностальгии о «поручиках Голицыных»). Да и сами в своих взаимоотношениях друг с другом многие предприниматели слишком были далеки от Третьяковых и Морозовых... Вот, например, в романе Немировича-Данченко Капитону Бубнову государство заказало построить железную дорогу. Другой предприниматель, Минк, убедил Бубнова выдать ему «договор-заказ» на то, что он поставит ему, Бубнову, шпалы. Получил Минк документ, а на другой день потребовал от Бубнова отступного... «За что?» — изумился тот. — «А чтобы я вернул тебе этот договор: шпалы-то я не подумаю тебе... А станет их поставлять тебе кто другой, — и я тогда поставлю их к сроку: золотыми тогда будут для тебя эти шпалы; за неустойку опять же мне...» Повертелся, повертелся Бубнов — да и отвалил Минку семьдесят пять тысяч.
Впрочем, и сам-то он, Бубнов, — художника Короткова обозвал «малой душой» — после того как продал тот ему свою красавицу-жену за сто пятьдесят тысяч. Но Бубнов только потому и назвал Короткова «малой душой», что мало тот попросил...
И — на ту же тему, но в связи с другим романом, — пишет в конце прошлого века уже наш, отечественный критик: «Капиталистический строй — одна из туманных, скрытых пока драм русской современности. Она не могла не поразить, не задеть за живое Василия Немировича-Данченко — наблюдательного и впечатлительного художника слова. У него и вылился роман «Волчья сыть», посвященный этому нахлынувшему на нашу жизнь бурному потоку, владычеству капитала. Здесь писатель сошелся с другим нашим романистом, с Маминым-Сибиряком, и во многих отношениях представил эту драму рельефнее и сильнее. Он дал яркие, выхваченные из жизни фигуры».
«Волчья сыть» (1896г.) — это первый русский роман, изданный в Гер¬мании после установления в России советской власти. Читатель-эмигрант» хотел возвратиться к тому в дореволюционной литературе, что хоть как-то — и даже, может, лучше, что «оттуда», как бы задним числом — прояснит причину произошедшей в стране трагедии... Капиталисту Безменову в романе противостоят не революционеры, не рабочие, а дворяне и крестьянские общины — и тем разительнее их крах. Поднимается в романе, и тема отчуждения помещиков от деревни: ее вчерашние хозяева знать больше не захотели после 1861 года тех, многими поколениями которых владели и кто считал их не просто своими владельцами, но и защитниками от внешнего мира.
И потому с фразой, ставшей уже штампом — «писатель не принял Октябрьской революции», — наши историки литературы слишком поторопились в отношении Василия Немировича-Данченко... Из советской России он уехал лишь в 1922 году.
«...все чего-то ждали мы. Не нам-де судить грозу и бурю. Так трудно было нам, интеллигенции, признать бессмыслие событий, которых мы с сердечным трепетом ждали всю нашу большую, подготовившую их жизнь».
Но вот записи автора воспоминаний (их Василий Немирович-Данченко написал множество, здесь речь о рукописи «Иов на гноище») становятся все трагичнее, он как бы вновь, по ходу времени своего пребывания в революционном Петрограде, все больше впадает в отчаяние, рассказывает истории, которые уже сами по себе не уступают в оригинальности фабулам самых известных пьес... Вот осужденные на расстрел разыгрывают для себя в тюремной камере, чтобы отвлечься от действительности, какой-то спектакль, чекист вызывает Алфимова, слышатся со двора выстрелы. Потом выясняется, что на вызов отозвался не Алфимов, а Ефимов. Общий хохот... Спектакль в камере продолжается...
Или — о Николае Гумилеве:
«На другой или на третий день после мученической смерти поэта, одна из его восточных пьес была поставлена в коммунистическом театре. В первом ряду сидели комиссар Чека и двое следователей. Они громко аплодировали и... вызывали автора»...
Эти воспоминания были написаны уже в эмиграции, в Праге, в городе, который Василий Немирович-Данченко любил благодарной любовью и где прожил до конца своих дней. Написаны они судорожно, литературно не обработаны: автор не хотел их публикации в течение еще долгого времени, опасаясь как христианин, что рассказом о жестокостях одного поколения может ожесточить поколение следующее...
В 1929 году, 6 июня, пражское радио более четверти часа вещало (без перевода) на русском языке — «буржуазная» Чехословакия отмечала День русской культуры. От ее имени, от имени великой культуры великого народа говорил Василий Иванович Немирович-Данченко. Он обращался не только к русским эмигрантам, но и ко всем славянам. И все — словаки, чехи, поляки, сербы, македонцы, словены, болгары — понимали этого уже более полувека известного им писателя, все понимали русский язык — потому что хотели тогда его понимать — до того, как братство славян, историческое, вне границ и собственных укладов внутренней жизни, было, нами подменено «лагерем социализма».
Хотя уже и тогда, в тридцатые годы, славяне в Европе с горечью видели, как разрывают родственную им русскую культуру... Казалось, только бы радоваться, как того, кто выступал от ее имени, Василия Немировича-Данченко, спешили поздравить с его — 80, 85, 90-летиями великие деятели этой культуры: Рахманинов, Репин, Шаляпин... «Да сохранит вас Бог на нашу общую радость!» — это из письма Бунина. Но ни слова ему — с родины, из СССР... Где и праздника не было такого — Дня русской культуры.
И, значит, наоборот... Будто уже и не было для эмигрантов одного из создателей Московского Художественного театра, так много сделавшего для развития русского театрального искусства. Но — теперь столь признанного в СССР официально за постановку на сцене «Врагов» Горького и «Любови Яровой» Тренева. Жаль — не видели они этих спектаклей... Иначе бы, может, и признали сами, что искусство в СССР подчас делает невозможное. Но нет: и там, и здесь знали тогда одного — «своего» Немировича-Данченко... Пожалуй, что, не было в нашей отечественной культуре более разительного примера ее разрыва, чем это насильственное разъединение родных братьев. Каждая сторона видела за каждым из них свою Россию: здесь признавали ее только советской, там говорили, что Россию они увезли с собой.
Что же, время — на все, что происходит... А Россия всегда одна — единая и неделимая духовно. Из этой России Василий и Владимир Ивановичи Немировичи-Данченко не эмигрировали никогда.
Юрий Сенчуров
Литература:
В.И. Немирович-Данченко, Собрание сочинений в 3 т. - М.: ТЕРРА, 1996
