Краснов-Понять-простить. Часть первая-Главы I

(Главы I - XVI )

Дождь... дождь. Он идет, то мелкий, нудный, еле заметный, точно туман падает на улицу, то с порывом теплого весеннего ветра налетит крупными каплями, бодро зашумит по зонтикам, и заблестят под косыми струями черные тротуары и скользкий асфальт мостовых. На минуту разорвутся тучи. Будто отодвинет кто-то в небе занавески, и желтое солнце, мокрое, еще плачущее, проглянет из серых туманов. Слышнее шелест резины колес автомобилей. Четко стучат подковы редких лошадей.

Париж кипит, течет черными потоками раскрытых зонтиков, устремляется каскадами под землю в метро и разливается реками по авеню вокруг Opera.

Париж победитель! Спокойный, властный, сытый, довольный, заваленный продуктами и товарами.

В нем таким одиноким чувствует себя Светик Кусков — бывший русский, бывший офицер-гвардеец, бывший доброволец Деникина, бывший врангелевец, бывший галлиполиец, бывший чернорабочий на лесных заготовках в дебрях Югославии, а теперь... Он не знает и сам, что он. Вернее всего — белый раб, ищущий покупателя. Едва ли — не бывший человек.

Он приехал в Париж по поручению группы товарищей, на собранные ими деньги, чтобы разведать и узнать: на что же надеяться? о чем мечтать? когда же будет просвет? с кем идти?.. Или навсегда оставаться белыми рабами, спать в каменной развалине без окон, на грязном земляном полу, толпиться вечерами возле дымной печки, где сушится рваная обувь и одежда, и задолго до света карабкаться, цепляясь за веревку, в горы, чтобы там валить деревья. Там и умереть... Как умерли Кругликов, Стронский, Солдатов, Баум, Осетров, Полянский и многие, многие из их полка. Умереть от воспаления в легких, от болезни сердца, от тоски по Родине, от смертельной усталости — не все ли равно от чего! И не видеть больше России.

Кусков приостановился на мосту. Осмотрелся. Солнце прорвалось сквозь тучи и голубыми ласточками заиграло в сером кипящем потоке реки. Зазолотился двуглавый орел на белом мосту императора Александра III. Показался Кускову почему-то печальным и одиноким. В косматых, черных обрывках туч тонула Эйфелева башня. Вершина ее, точно оторванная от основания, висела в клочке зеленоватого неба и, казалось, плыла со всеми остриями беспроволочного телеграфа, уносясь в беспредельность.

Кусков справился по плану. Он сильно забрал влево. Следовало бы спросить. Но спросить было совестно. Все были такие элегантные, в модных шляпах с широкими полями «bercalliere», в легких пальто, сухие под зонтами. Он один был мокрый, в стоптанных ботинках и штанах без четкой складки. — «Найду и так». — Он поднялся вверх по Сене и вошел в Тюильрийский сад. Точно раздвинулся Париж. Раскрылись ширь, и красота далеких перспектив Елисейских полей.

«Да, — подумал он. — Велик и талантлив народ, создавший эту красоту! Какой размах! Мне кажется, нигде нет такого искусного пользования расстоянием в самом центре города». Остановился... Хотел полюбоваться. Старался запомнить и унести с собой эту красоту. Унести в монастырь Горнак среди мокрых скал и хмурых сосен или в милый родной Санкт-Петербург?

«Когда же?»

Трава зеленела сочно на мягких газонах. В желтых цветочках стояли кусты. Лавры и азалии улыбались в мокрой листве. Широкое Avenue des Champs Elysees было точно отделано нежным сероватым кружевом голых деревьев. Вправо, совсем близко, Триумфальная арка была, как бы нарисована гуашью на сером картоне туч. На зеленых площадках будто спали беломраморные статуи.

Когда посмотрел влево, в глубь Елисейских полей — дух захватило. Ширь и даль звенели торжественным звоном. Воздух был виден тонкими нитями, тушевавшими просторы. Луксорский обелиск намечался острой иглой в сдвинувшихся туманах. Точно написанная на небесном холсте, стояла на площади Etoile Триумфальная арка. Казалась воздушной.

Красота меркла на глазах у Кускова. Затягивалась кисеей начинавшего моросить дождя. Еще воздушнее, еще нежнее, точно кисейные платья сереброкудрых маркиз на фарфоровой прелести картин Ватто или томные песенки пасторалей восемнадцатого века, казались просторы Парижа.

Кусков вышел на гае Royale. По ней непрерывным гулким потоком мчались автомобили. Собор Мадлен казался древнегреческим храмом. Крыша опиралась низким треугольником, украшенным барельефом, на восемь стройных колонн. Рядом, под маленькими холщовыми навесами, тесными рядами были расставлены цветы. Среди нежных, белых и розовых азалий алым пламенем горел громадный тюльпан. Торговки в деревянных сабо поверх башмаков ходили по лужам, прибирая горшки от налетевшего ветра.

Кусков смотрел вывески, искал «Larue». Наконец под большими золотыми буквами «Jamet» он увидал вход в кабинеты. Он открыл стеклянную дверь и стал подниматься по узкой лестнице, устланной мягким ковром. Приятная сухая теплота охватила его иззябшее в мокром пальто тело.

«Jamet», — думал он. — «Jamet», — не так оно написано. Надо бы написать «jamais». Тогда яснее бы оно вышло. Никогда бы я сюда не попал, да, вероятно, никогда сюда и не попаду...»(Jamet — фамилия хозяина магазина. Jamais — никогда. Игра слов (фр.))

В тесном коридоре-прихожей, коленом уходившей вглубь, было полутемно. Нога тонула в ковре. Полный, круглолицый, бритый лакей во фраке встретил Кускова. — Monsieur? — спросил он.

— О u est le cabinet reserve par le prince Rostovsky? (Где кабинет, заказанный князем Ростовским? (фр.)) — сказал, запинаясь, Кусков.

Лакей молча распахнул белую дверь. Пожилая женщина в черном платье и белом чепце приняла пальто и шляпу Кускова, и он вошел в кабинет. Два небольших окна с тюлевыми занавесками глядели на площадь Madeleine. Дождь сыпал крупными длинными каплями, косо упадая на улицы. Такси неслись непрерывно на boulevard Malesherbes и Des Capucines. Зонтики внизу казались сплошной черной массой. Шум улицы сюда не достигал.

Было слышно, как тикали часы. На полке камина стояли мраморный амур и две вазы. Кускову казалось странным, что они здесь давно стояли. Много лет. Всегда... До войны... Задолго до войны. Никто их не стаскивал, не прятал торопливо, не убирал, не разбивал, не увозил. Только чистили и мыли перед праздниками. Да... странно. Словно тут не было войны... И уж, конечно, не было революции и большевиков. Они это забыли. Они этого уже больше не понимают. И никогда не поймут.

Кусков прошелся по ковру. Мягкий был ковер, серо-розовый, пушистый, теплый. Хранил в себе тайны отдельного кабинета. И диванчик, розовый с золотом, и кресла, и стулья стояли тихие и точно лукавые. Знали они что-то забавное, может быть, и неприличное, но непременно красивое. И Madeleine в окно гляделась не строгостью христианского храма, а, скорее, тонким сладострастием античного капища. Узкие длинные ступени ее точно ждали цветов, гирлянд и полуобнаженных женских тел.

Черное пианино у стены тоже слыхало песни веселья. В белой накрахмаленной скатерти, в фарфоре тарелок, в готовой закуске, в серебряном ведре со льдом, где торчала стеклянная бутылка с русской водкой, было что-то чистое, красивое, но и развратное.

«Русская водка! — значит, осталось же что-то русское. Не все Третий Интернационал, не все большевики! И искусство русское осталось. Изгаженное большевиками, жидами и футуристами, приноровленное служить их целям, насмехаться над Русью, показывать ее загранице в уродливом виде, с неврастениками-царями, прокутившимся дворянством и голытьбой интеллигентской... Пошлые, красные малявинские бабы, грязный, развратный лубок, сизые носы картошкой, песни улицы, да, — для заграничного потребления это хорошо. Гонит предпринимателям монету. Дает возможность победителю насладиться здоровым смехом... Les popes, les moujikis, la wodka, la Katjenka... (Попы, мужики, водка, Катенька... (фр.)) Ax, как хорошо! Ces vilains sauva-ges» (Эти мерзкие дикари (фр.)).

Кусков поежился и отошел от окна. Неужели ничего больше не осталось? «Les bolschewikis»... (Большевики (фр.))

И вдруг вспомнил...

Он был в гостях у соседей. Таких же белых рабов, каким был и сам. Был сумрачный январский вечер. И было уже так темно, что на пять шагов ничего не было видно. Только что с треском, ломая сучья, упала высокая ель, и заблестела в темноте свежая рана обнаженного пня. Шел дождь со снегом, и в вершинах деревьев нудно шумел холодный ветер.

— Что же, господа, пошабашим, что ль! — раздался молодой голос, и Кусков прямо перед собой увидел высокого стройного казачьего есаула.

Черноусый, бледный, с глубоко впавшими глазами, со сдвинутой на затылок старой папахой, он стоял в рубахе и портах, подставляя снегу и дождю впалую темную грудь. В тонких руках он держал топор.

— Идемте, ваше благородие, все одно работать нельзя. Пилу завязишь в этой мокроте. Неспособно совсем, — ответил кто-то из мрака.

К грязной тропинке, где в коричневой торфяной жиже по щиколотку утопала нога, сходились со всех сторон люди. Тропинка так круто шла вниз, что идти можно было только держась за канат и помогая друг другу.

Шли молча. Накрыли головы и плечи старыми шинелями.

Внизу уже сгустился мрак. Тусклыми желтыми пятнами горели окна большого каменного монастыря. Там раньше помещались коровы и овцы, теперь в наскоро отделанных сараях с деревянными нарами жили офицеры и казаки, все вместе, одной жизнью. У горящей дымной печки снимали сапоги и платье и на колышках вешали сушить, а сами, полуодетые, сидели вокруг, ожидая ужина. Керосиновая лампа тускло освещала хмурые, темные, худые лица. Иногда под ее лучи попадет полуобнаженный, под рваной рубахой, торс, блеснет кожа, желтая, как старая слоновая кость, покажутся под ней ребра и исчезнут в темноте. Разговор вспыхивал и угасал, как искры ночного костра.

— Что же, господа, сегодня опять и двух метров не заготовили.

— Ку-у-ды ж!

— Так ведь погода! — сказал кто-то, мягко выговаривая «г» как «х».

— Значит, господа, опять и харчи не оправдались.

— А ты ешь. Не думай.

Несколько минут была тишина. Звякнет ложка об олово тарелки, кто-нибудь шумно подует. Пресно пахло пареной картошкой, бобами, прелым бельем.

— Опять, господа, бобы.

— Мне на них и смотреть тошно.

В печке дрова вспыхнули. Красными пятнами побежали по голым ногам в мокрых онучах. Погасли. Темнее стало в сарае. Долгая январская ночь надвигалась.

Из темного угла чей-то дрожащий, мелодичный тенор начал несмело:

Всколыхнулся, взволновался

Православный тихий Дон,

И послушно отозвался

На призыв Монарха он.

В углу кто-то, как птица, встрепенулся, приподнялся, должно быть, с жесткого ложа и пристроился вторым голосом. Пошли обе ровно, разрывая тишину ночи, будя воспоминания:

Дон детей своих сзывает

На кровавый бранный пир,

К туркам в гости снаряжает,

Чтоб добыть России мир...

Со всех концов сарая стали примыкать голоса. Загудели октавой, как шмели, басы, и старая песня донская потрясала стены монастыря.

— Так ведь было же это, господа! Ужели же мы не дождемся, что будет снова — и мир, и слава, и честь русская, и честь донская?

— Атаманы-молодцы, послушайте! Не могёт того быть, чтобы сгинула русская земля, чтобы так-таки в тартарары провалилась. Не могёт этого быть...

— Пригодимся и мы. Не век вековать в Пожаревачках, не век горевать в Горнаке.

— Пережили мы Голое поле, пережили голодный Лемнос, переживем и горький Горнак!

— И увидим родные станицы... Родной хутор увижу я. Ах, братцы! И жива ли мамынька моя? Поди, старушка древняя стала, поди, и не признает меня. Скрыпнут, родимые, ворота у двора белого, въеду я, значит, на коне золотисто-гнедом. А через спину по крупу ремень, значит, черный. Ух, и конь у меня, братцы, был! Доморощенный... Да, въеду я, значит, во двор... А мамынька ко мне бежит, и жана идет молодая. «Мамынька, — говорю я, — примите пику!» А жана коня под уздцы берет и за стремя рукой хватается и ласково так очами: зирг — зирг... Полыхают синие!

— Что же это приснилось тебе, что ли?

— А хоша бы и приснилось. Сон, братцы мои, дюжа хороший...

— Да осталось ли что еще и дома-то?

— Ребятки, а что, из дома писем кто не получал?

— Получал.

— Что же пишут?

— Да что... Писать-то нельзя. По правде. Псевдонимно пишут. А понять одно можно. Кто жив еще — того душат, а кто помер — и хоронить некому.

— Сергеева отца расстреляли. Советскую власть обругал.

— Комиссаром в станице Лунченок сидит. Сами знаете, кто он. Вор и убийца.

— Ну, буде, ребята, скулить. Зачинайте, Алеша, песню нам ладную.

Полился из темноты тенор. Как ручей зажурчал. С ним казачья душа выливалась.

Да... это было неделю тому назад. Там, где Россия, — не wodka russe, не малявинские бабы, не голоногий балет, не проживание фамильных брильянтов, а упорный труд. И вера... И любовь...

И разве любовь, вера и труд — не та сила, что все победит?..

III

— А, Кусков!.. Надеюсь, не опоздал? Я был аккуратен? Сейчас без трех минут половина второго.

Вошедший, человек лет тридцати, бритый, холеный, с розовым, худощавым, породистым лицом, тонкий, полный изящества движений, что дается только рождением, прекрасно одетый в черный костюм и темно-серые панталоны в черную полоску с заботливо сделанной на них складкой, в маленьких лакированных башмаках и серых шелковых чулках, приветливо смотрел в загорелое лицо Кускова. Почти не переменились, Кусков. Пожалуй, еще похудели. Когда мы последний раз виделись?

— Под Званкой, князь, мы вместе ходили в атаку. Ваша рота шла левее моей. Помните, когда полковника

Оксенширна тяжелым снарядом убило...

— Как же. Не называйте меня «князь»... Не надо. Я все тот же Алик... Да... Хорошее было время. Мне, знаете, повезло... Благодаря назначению на Кавказ, а потом в Месопотамию, я ничего этого не видал... А вы... Вы много пережили? Рассказывайте, Кусков! Вы долго еще оставались в полку?

— До самого конца.

— Постойте, — кивая на стоявшего сзади него толстого лакея с меню в руках, сказал князь, — надо заказать сперва.

— Eh bien, un dejeuner pour cinq personnes, — начал он . — Que mangeons-nous aujourd'hui?

(Завтрак на пятерых. Что у вас сегодня? ( фр .))

— Des oeufs, du poisson, ou bien un roti? (Яйца, рыба или мясо? (фр.))

— Вы что хотите, Кусков? Рыбу или мясо?

— Мне, право, князь, все равно.

— Нет-нет! Сегодня вы наш гость. А, здравствуйте, господа. Как мило, графиня, что вы не опоздали, — приветствовал князь Ростовский вошедших в кабинет двух штатских с дамой. — Вы незнакомы? Это — Кусков, мой тов... мой друг по полку. Вместе воевали. Храбрейший офицер. Герой, но не герой в кавычках... Ах, Кусков, не люблю я этот тип русского героя. Один целую роту в плен взял. Ему мало четырех георгиевских крестов, он ухитрится в разных армиях, на разных фронтах восемь набрать и так их и носит в два яруса, не стесняется, что статутом не предусмотрено. Послушаешь его, подвиги — один необыкновеннее другого, а на деле — все врет. Русский «раненый» в кавычках и русский «герой» в кавычках — это нечто ужасное. Это фундамент большевизма. Так вот, графиня, Кусков — действительный герой, скромный, молчаливый, не будет вам глупостей рассказывать, но, когда нужно, ничего не испугается. А это, Кусков, — наша милая графиня Ара — Варвара Николаевна Пустова, тоже герой без кавычек. Как добрались, Ара?

— О, я не могла отыскать такси и шла пешком. Такой бураск (Bourasque — ветер с дождем (фр.)) налетел, что чуть мою ширму (Der Schirm — зонтик (нем.)) не сломал, — сказала, картавя, графиня.

— Браво, графиня! — воскликнул совершенно лысый молодой человек в сером костюме, с бритым лицом и тонким носом над пучком стриженых усов. — Прекрасный русский язык! Вы в эмиграции скоро совсем перестанете говорить по-русски.

— А что я сказала такого, что вы, Серега, смеетесь? Вы всегда надсмехаетесь надо мной.

— И чем «бураск» и «ширма» хуже вашего добровольческого жаргона, — заступился князь. — Вы тоже недалеко ушли, когда рассказывали мне, как «драпнули в два счета» от Орла, боясь за обоз со своими вещами, «подарками благодарного населения». Или о том, какой «тарарам» у вас был, когда крушили вы Жлобу... Нечего корить. Кусков, вы на нашего Серегу не обижайтесь. Сергей Сергеевич Муратов любит поддеть человека, недаром в белой чрезвычайке, то бишь — контрразведке, служил... А это — пан Синегуб, Павло — украинец, и щирый, — указал он на ставшего в стороне у камина худощавого человека, довольно странно одетого в черную черкеску без гозырей.

Князь обернулся к метрдотелю и заказал меню завтрака.

— А теперь, господа, прошу водочки. Ара, разлейте ее нам. Из ваших милых ручек она вдвойне вкуснее покажется. И водка, доложу я вам, — еще довоенного времени. Золото, а не водка... Семужки, Кусков! У них, Кусков, семга очаровательная, и вот селедочки в масле — первый сорт. Ну, бывайте, здоровы, господа!

На диван, за овальным столом, сел князь. Он посадил рядом Кускова. Против них сели Муратов и Синегуб. Лицом к окнам, по правую руку князя, графиня Ара. Кусков всматривался в лицо графини. Было что-то знакомое в нем. Бесконечно милое. Что-то болезненно дорогое напомнило ему и самое имя. Но не мог разобрать черты лица. Модная шляпа grande cloche (Большой колокол (фр.)) с широкими, в ширину плеч, полями была надвинута на брови. Полный овал слегка нарумяненного лица был чист. Зубы сверкали ровные. Изящная линия шеи, чуть полной для ее юного подбородка, опускалась к плечам и обнаженной груди, покрасневшей от загара и ветра. Глаз и верха лица не было видно под шляпой. На графине было свободное платье с широкими до локтя рукавами, подхваченное золотым, низко опущенным кушачком. В складках мягкой материи угадывалось полнеющее тело и кошачья грация. Черные волосы были острижены в кружок и локонами падали из-под шляпки. Когда поворачивалась она к князю и, смеясь, шептала ему на ухо, Кусков видел сзади ее шею с подбритым затылком и с темной тенью отраставших волос. Ему вспоминались казаки с такими же затылками и с такой же тенью коротких черных волос. Кто она? Та тоже называлась Арой, была такого же роста... Но у той были длинные черные волосы и, когда разделась она, она окутала ими и себя, и его до самых колен... Больная была страсть и мимолетная, как больное и быстро текущее было тогда и само время... «Нет, конечно, не она. Та была не графиня... Да и могла ли бы графиня?!»

Ара приподнялась налить водки в рюмки и перегнулась через стол. Перед глазами Кускова показалась уходящая вглубь шея и нежные очертания груди. Он увидел кружево рубашки и маленькую брошку, закалывавшую длинный ворот. Граненый синий камушек, а кругом маленькие бриллиантики. Знакомая брошка! Он держал ее в руках в Константинополе, когда та Ара просила его продать ее. От ворота шел тонкий аромат духов — все тех же. Кусков вспомнил все и узнал Ару... И Ара узнала его. Рука с бутылкой дрогнула в ее руке. Тихо и жалобно звякнуло стекло рюмки...

В сумбурной квартире, где все было перевернуто кверху дном, где целый день кто-нибудь что-нибудь ел или пил, где по диванам, креслам и на полу на коврах валялись днем и ночью молодые люди в офицерской форме, где лежали ручные гранаты, винтовки, револьверы, отдельные части пулеметов, всем распоряжалась Ара. Она в крестьянском платье уходила в город на разведку и возвращалась растрепанная, оживленная, с кульками хлеба, с подобранными на улице патронами. Приводила новых волонтеров — офицеров и юнкеров. Закрутив на затылок прекрасные волосы и накрыв их солдатской папахой, в рубахе и шароварах, в шинели, с винтовкой в руках она ходила в дозоры и ночью сменяла Кускова. Был август 1917 года. Шло корниловское восстание, и квартира Ары жила лихорадочной конспиративной жизнью, и никто не знал, что надо делать в случае удачи. Кого арестовать — Временное ли правительство или Совет солдатских и рабочих депутатов? Куда бежать, куда вести толпы народа — к Зимнему дворцу или в Смольный институт? Жили богемой, удалой шайкой молодцов-разбойников с молодым атаманом Арой. Была она с ними как товарищ. Презрительно сжимала губы, когда ей женские говорили комплименты, ругала большевиков и Временное правительство «сволочью» и «сукиными сынами» и, когда при ней, на дворе, сочно, по-мужицки ругаясь, творил непотребства вечно пьяный Успенский, богатырь-капитан, она подходила к нему, толкала в плечо и, смеясь, говорила: «Ты бы, Васенька, хотя бы отвернулся. Все-таки я девушка!..» Они ничего не сделали. Говорили: организации не было. Модное тогда это было слово — организация... Когда по улицам стали ловить и арестовывать офицеров и многие были убиты в «Астории» и других местах, когда звонкое слово «корниловец» пошло гулять по солдатским толпам, их организация распалась. Как-то быстро исчез Успенский, и потом видели его пробирающимся в одежде рабочего на юг, к Каледину. В опустелой квартире с разбитой мебелью, с накиданной на полу соломой, с грязью и плевками остались только Кусков и Ара. И когда пришли солдаты и спросили, кто он, — «Я корниловец!» — гордо ответил Кусков. Был арестован. Он сидел две недели в «Крестах». Когда его освободили, он пошел на квартиру к Аре. Он нашел ее одну. В квартире было чисто и тихо. Вечером шептала Ара, что надо всем смелым объединяться и идти спасать Государя из Тобольска, и уговаривала его ехать с нею. Он колебался. Тогда в сумраке комнаты она стала раздеваться и, сверкая большими безумными глазами, говорила смелые речи. А потом... подошла и закутала его черными душистыми волосами. То была безумная ночь. Утром она прогнала его. Вечером он снова пришел, — но никого не нашел на пустой и разграбленной квартире.

Такое было время. Кошмарное. И события были, как тяжелый сон.

Через три года они встретились в трюме парохода, шедшего в Константинополь. Она страдала от жажды и голода, и он отдавал ей то, что сам получал, и после, в Константинополе, в Пере, в маленьком переулочке, в гостинице «Nouvel Orient Hotel», содержимой греком и переполненной греками, они провели медовый месяц, длившийся три дня. Он уехал со своей частью в Галлиполи, она — во Францию. Тогда, прощаясь, она совала ему в руку эту брошку и просила продать, чтобы были у него деньги.

— Деньги теперь все, — шептала она ему. — Теперь, когда нет Государя и пропала Россия, пропали честь и слава, когда все, все, все стали ворами, остались только деньги... И надо, чтобы деньги у тебя были... С деньгами проживешь. Деньги все... Мой милый, воруй, спекулируй, грабь, продавай казенные вещи — деньги все. Теперь такое время...

Жуткие были речи...

И вот теперь в Париже... у Larue — графиня Пустова.

— Кусков, как вы думаете: Государь и вся семья его убиты?

Ара смотрят в глаза Кускову. Головка приподнята. Поля шляпки вокруг, как широкая темная рама, кидают тени.

— Кто может это знать, — говорит Кусков.

Его голос дрожит. Смутными вихрями носятся мысли и воспоминания. То ли шумит голова от водки.

— Записки Жильяра, показания следователя Соколова, мне кажется, пролили достаточно света на этот темный и жуткий вопрос.

— Вот именно, — капризно говорит Ара, — и ничего они не пролили. Там есть такие места, что как раз наоборот — чувствуется недоговоренность.

— Что же, все это, по-вашему, была только инсценировка? — спрашивает Муратов.

— Да, может быть, — неохотно отвечает Ара.

Но позвольте, — говорит князь Алик, — достаточно посмотреть на фотографии Свердлова и Юровского для того, чтобы понять, что эти люди на все способны. А помните солдат и матросов в первые дни «великой бескровной»? Разве тогда не были готовы они сотворить екатеринбургское действо в Царском Селе?

— И не сотворили, — упрямо встряхивая кудрями, говорит Ара. — Я не допускаю мысли, чтобы могла подняться русская рука на помазанника Бога. Спасли же матросы и сохранили Государыню-мать и великого князя Николая Николаевича. Притворились большевиками и спасли.

— Оставьте, пожалуйста, — говорит Синегуб.

— Кроме того, — продолжает Ара, — мое подсознание говорит, что они живы.

— Так долго нельзя было бы их скрывать.

— Но если они сами не хотят открыться.

— Даже и теперь, — говорит князь, — когда только появление Монарха может вывести Россию и русский народ из пучины бедствий!.. Неужели вы, зная Государя Николая II, допускаете, что он теперь не исполнил бы своего долга и не открылся бы?

— Вы считаете, что время благоприятное? — говорит Синегуб.

— А вот для этого мы и собрались, — замечает князь. — Не только, чтобы позавтракать с милой графиней, но и для того, чтобы посвятить во все Кускова. Он приехал вчера, всего на два дня, чтобы узнать, что же можно ждать им, живущим в ужасных условиях, и на что надеяться.

— Телепатия, — начинает Ара, но князь перебивает, смягчая свою невежливость пожатием ее руки ниже локтя.

— Оставим это, Ара. Вы — серьезная политическая женщина, и потому-то я и пригласил вас. Мы, Кусков, стоим теперь перед новыми горизонтами. Знаете, как бывает в книге, в каком-нибудь романе. Пишет, пишет автор о ком-нибудь, и вдруг — новая глава, и новые лица, и совсем другая обстановка. С конца прошлого века и особенно после 1905 года всеми умами владели партии.

Партии были всё. На них были надежды и упования. Не быть в партии было неприлично. Партии разрушили Российскую империю, партии создали революцию, и партии правят Россией. И за границей, в эмиграции, среди беженцев партии главенствовали. Под сильным увлечением кадетами прошли 1918 и 1919 годы, эсеры верховодили в 1920 и 1921 году, выплыли и шумели, грозя петлей и каленым железом, правые монархисты в 1922 году — а теперь вместо всех их — пустое место. Никто никому не верит, и, прежде всего потому, что, по существу, и партий с их внутренней дисциплиной нет, они раскололись, и чуть ли не три человека уже составляют партию. То же самое и в сумрачной Совдепии. Новая ли экономическая политика — нэп, так не соответствующий коммунизму и социализму, болезнь ли Ленина, усталость ли вождей, то ли, что они объелись властью, но и там не коммунистическая партия правит Россией, а правит та сволочь, что примазалась к ней, и ясно, что сволочь эта долго не удержится. На смену партии является личность.

— Неужели, Алик, вы серьезно относитесь к выступлению блюстителей? — говорит Муратов.

— Серьезно? Нет. Но это опыт. Неискусный, неумело сделанный, но повлиявший на многих и показавший, что люди созрели для того, чтобы воспринять личность. И я уверен, что она явится, она не за горами... Кусков, скажите тем, кто ждет, что новая Россия требует новых людей. Отработавший пар не годен. Не ищите вождей среди тех, кто был и сорвался, не смог, не сумел, не справился... Обстоятельства были неблагоприятны — это все равно, но тот, кто упал — не встанет.

— Князь! — восклицает Ара, хватая за руку Алика — но надеюсь... не смена династии?..

— Боже упаси! Династия Романовых! Как ни лили на нее грязь целыми ушатами наши политические и общественные деятели, они не могли светлого сделать черным.

Под скипетром Романовых на маленькой Московии, где так же, как теперь, ели человеческое мясо, умирали от голода, где насильничали атаманы Болотников и Баловень, где смута была везде, где сама церковь православная раздиралась лжепопами, Россия обратилась в великую Российскую Империю. Романовы снесли смутное время, Наполеоновы дванадесять языков и свои тяжелые, страшные бунты... Они не вызовут новых распрей, зависти и борьбы за власть. Скажите, Кусков, тем, кто ждет и изнемогает, кто плывет по пучине и чьи руки, держащиеся за обломок корабля, закоченели и готовы выпустить его, чтобы потерпели. Жертва нужна... Жертва будет... Мы накануне спасения России. Совсем иное будет это спасение, чем думали Деникин, Юденич и Колчак... Не правительства пойдут покорять под нози свой русский народ, яко супостата, а русский народ примет сам сильную законную власть, идущую во всей славе своей, и... точка. Молчание, молчание, молчание... Господа, кому сыра, кому сладкого? Кусков, вам чаю? Я помню, вы и в полку кофе не пили. Ара, разрешите курить?

Когда встали из-за стола, Муратов подошел к Кускову. Он был слегка пьян. Безбровое лицо покраснело, светло-серые глаза горели недобрым огнем. Он взял Кускова за пуговицу пиджака.

— Святослав Федорович, мы с вами, кажется, встречались, — сказал он.

— Простите... Не помню, где.

— У графини Ары. Тогда она не была замужем, и была просто Варварой Николаевной Лежневой, дочерью Лежнева, женатого на княжне Мери Рокотовой. Она развелась потом и вышла замуж за камер-юнкера Сережу

Брянского... В организации Успенского. Не помните? Я был у вас для связи с «Асторией», где заседал наш штаб.

— Простите, Сергей Сергеевич, все было тогда так

смутно. У меня имена и лица перепутались.

— А графиню Ару вы помните?.. Вы, кажется, тогда пользовались ее взаимностью?

— Мне думается, Сергей Сергеевич, — холодно сказал Кусков, — что это вас не касается.

— Не совсем так, как вам думается. Я хотел только сказать, чтобы вы не вздумали чего-нибудь...

— Серега, — окликнула Ара. Она полулежала с папироской в зубах на диване. — Оставьте в покое Кускова. Вы любите после обеда привязываться.

— Нет, послушайте, графиня, и вы, князь, и ты, Павло... Я только кое-что хотел обнаружить.

— Опять по контрразведочной части? — сказал Синегуб.

— Ну? — сказал князь. — Что вы еще нащупали, коварный, подозрительный Серега, чующий большевика там, где им и не пахнет?

— Нет, господа, я только хотел сказать, что Святослав Федорович Кусков — сын генерала, бывшего генерала, Федора Михайловича Кускова. Так это или не так, Святослав Федорович?

— Совершенно верно, — бледнея, сказал Кусков.

— Ну, что из этого? — сказал Алик.

— А Федор Михайлович Кусков, по имеющимся у меня сведениям, находится на службе у большевиков, в Красной армии командовал дивизией. Вам это, Святослав Федорович, известно?

— Да, — опуская голову, сказал Кусков.

— А известно, где он теперь?

— Нет. С 1919 года я ничего не знаю о моем несчастном отце.

— Допустим, что даже и так.

— Что вы хотите этим сказать? — порывисто вскидывая голову и в упор, глядя на Муратова, спросил Кусков.

— То, что когда мы придем в Москву, нам придется повесить вашего отца.

— Ах! — воскликнула Ара и вскочила с дивана.

За ней поднялся князь Алик. Наступило тяжелое продолжительное молчание. Мертвая тишина стояла в кабинете. Наконец Кусков медленно заговорил.

— Судить моего отца не вам... Я думаю, никто из вас... Может быть, только князь... Никто из вас не сможет понять, что пережил и перечувствовал мой отец и как велики и ужасны его страдания. Надо знать моего отца и мою мать, чтобы все это понять... Надо жить их жизнью, а не судить из кабинета парижского ресторана.

И в полной тишине, никому не подав руки, Кусков вышел, мерно шагая по мягкому пушистому ковру.

Шел страшный 1918 год. Федор Михайлович Кусков проснулся в пять часов утра. Он просыпался всегда в это время. В маленькой комнате, где у стен стояли две простые постели, было тихо. Его жена, Наташа, крепко спала, и не было слышно ее дыхания. В глубине намечалось окно с опущенными шторами. В эти глухие часы смолкал далекий гул потревоженной, взъерошенной Москвы. Тишина могилы стояла за окном. Когда с крыши упадал пласт снега и мягко падал на двор, долго звучало в ушах неясным шумом — и мысли, одна страннее другой, прыгали в голове.

В эти часы в Федоре Михайловиче шла большая внутренняя работа. Как бы двое спорили в нем. Один задавал вопросы, а другой, разумный, но и жестокий, отвечал на них. И когда начинали они спорить, уже нельзя было заснуть. Ничто не помогало. Ни троекратное чтение «Отче наш», ни бесконечный счет. Спорщики не умолкали. Вопросы оставались без ответа.

Как же это случилось, что он, командир 1-й бригады 039-й пехотной дивизии, вдруг очутился в каком-то полуштатском платье своего beau-frer'a (Зятя (фр)) — Лисенко, у своей сестры, Липочки, на квартире в Москве, на Арбате, в каком-то Косом переулке, на шестом этаже громадного дома, населенного чиновной беднотой, и вот уже вторую неделю живет у них, скрываясь, нелегально, не зная, что делать.

Когда же началось это нелепое положение, что ни он, ни его Наташа не стали ничего понимать?

Это случилось тогда, когда он приехал с позиции в Петербург, где заболела его последняя дочь Лиза, и узнал, что в Петербурге — революция...

«Нет, — отвечал ему кто-то внутри него, — это началось гораздо раньше... Помнишь, после Академии ты был оставлен при штабе Петербургского округа и жил со всей семьей на Песках, на 2-й Рождественской, и к тебе пришла сестра Липочка с мужем Венедиктом Венедиктовичем Лисенко. Это было сейчас после японской войны. Лисенко служил в Главном почтамте. Помнишь, они обедали у вас, и после обеда Лисенко, Липочка, Наташа и ты заперлись от детей в спальне, и Венедикт стал таинственно рассказывать, что «у них», то есть у почтово-телеграфных чиновников, решено объединиться в свой профессиональный союз и отстаивать права, добиваться улучшения материального положения и бороться с правительством.

— Довольно мы поработали на него, питаясь черным хлебом да водицей запивая. Поварились мы с Липой в своем соку в Джаркенте, наплодили детей, теперь пожалуйте: гони монету, деньги на бочку, подавай свободу, восьмичасовой день и прочее, обеспечение старости, а то забастовка будет — прямо очаровательно все это выходит, — говорил бледный Венедикт Венедиктович.

Сестра Липочка сидела на кровати брата, и жалко и встревожено было ее в зеленый оттенок впадающее лицо с громадными усталыми глазами.

— Дика, — воскликнула она, — да что же это вы надумали! Бунт против начальства! А прогонят, куда мы с пятерыми детьми денемся!

— Венедикт, — сказал Федор Михайлович, — нехорошее вы задумали! Вспомни Теплоухова и его рассказы про вашу работу. Долг превыше всего.

С озлоблением, странным, никогда не виденным у него раньше, вдруг закричал Лисенко:

— Долг! К чертовой матери под хвост этот долг. Нам долг их идиотские адреса разбирать, по Джаркентам киснуть, целый век письма штемпелевать да баулы запаковывать, а их долг по ресторанам сидеть да музыку слушать. Вот нелепица-то! Прямо грациозно это все.

— Но кому-нибудь нужно же сидеть в Джаркенте, кто-нибудь должен адреса разбирать, иначе жизнь станет и погибнет государство!

— Туда ему и дорога! И что это за государство! Ни свободы, ни простора!

— Грех! Грех, какой, Венедикт! — воскликнула Наташа. — Ничего лучше, ничего краше нет нашей русской земли. А как я тоскую по Джаркенту, по нашему саду, по яблоням нашим милым, по горам далеким. Ведь если так, как вы хотите, что же с Джаркентом будет?

— Отдать его таранчам и киргизам. Нельзя угнетать народности. Это нелепица какая-то, вся наша Россия. Велика Федора, да дура.

— Нет, с ним нельзя теперь разговаривать. Он совсем с ума спятил, — сказал Федор Михайлович...

И была забастовка. Не горели огни, не ходили трамваи, за водой бегали на Прудки и на Неву, водопровод не работал. Лисенко не ходил на службу и без дела, тоскливый, шатался по квартире. Много курил, мрачно сплевывал и говорил сердито: «Добьемся мы своего. Прямо грациозно это все, а своего добьемся».

В почтамте работали барышни, лицеисты, правоведы, офицеры... Пахло духами, шел невинный флирт, путали письма и не по тем трактам засылали корреспонденцию.

Но чиновники своего добились. Им дали прибавку. Но прибавка уже не удовлетворила. В государственном организме появилась какая-то гноем сочащаяся рана. Цены на все поднимались. Транспорт стал ненадежен. Союзы рабочих повышали ставку заработной платы и уменьшали производительность работы. То тут, то там бастовали предприятия. Совершались экспроприации, нападения и погромы.

«Да, вот когда и как это началось! — думал, тихо ворочаясь на постели и стараясь не разбудить Наташу, Федор Михайлович. — И как я тогда ничего этого не заметил? Ведь это было как болезнь. Как тиф, что ли, когда температура поднимается. Разве можно сравнить хотя бы Невский проспект, когда я был юнкером и гулял по нему с мамой, тихий, дружный, ласковый, веселый, с мирно позванивающими конками, и теперешний Невский, куда без револьвера в кармане нельзя идти офицеру. Да, все переменилось, все живет не тем темпом. Даже милая, добрая сестра моя Липочка — и та на днях повздорила с Наташей».

— Это оттого, Наташа, — говорила она, — что ты институтка. Ты не понимаешь этого. Дика по-своему прав. Каждый должен думать о себе и строить свое счастье, не заботясь о других. Евангельские истины хороши в теории, а здоровый социализм в том и состоит, чтобы оградить права трудящихся от эксплуататоров. И твой муж, а мой брат, стоя на страже государственных, а не общественных интересов, работает нам во вред. Он тоже, если хочешь, опричник...

— Грех, Липочка, тебе говорить так. Ведь ты знаешь нашу полную нужды жизнь. Ты видала, как мы перебивались в Джаркенте, а потом в Академии. Больше трудиться нельзя, чем трудился Федя, — мягко возражала Наташа.

— Да... А зато Светика в корпус на казенный счет определили и Игоря туда же сдадите, а я, куда со своими пятерыми пойду, если Дика не завоюет им права? И это правда. В борьбе мы обретем права свои. Мы должны объединиться против вас, идти и победить!

— Кого? — спросила Наташа.

— Вас... Офицеров. Государство... —размахивая руками, воскликнула Липочка.

— Что ты, Липочка, говоришь такое, — оторвался тогда и Федор Михайлович, читавший газету. — Что же, брат на брата пойдет? Во имя чего?

— Во имя правды!

— А помнишь, няня Клуша нам говорила, что правда у Бога.

— Няня Клуша! Няня Клуша, — уже кричала Липочка и ходила, по своему обыкновению, широкими шагами по комнате Наташи. — Мама, наша милая мамочка! Разве не замучила, не свела ее в могилу бедность! О, Господи, как вспомнишь наше детство. Ивановская улица, зубрежка уроков, боязнь экзаменов. Мне и посейчас, как кошмар, так экзамен геометрии снится. А что мне она, геометрия-то эта, очень понадобилась в жизни? Нет, мы устроим жизнь хорошую, счастливую... Ты подумай, Федя, ведь мы с Дикой никогда ничего и почитать не могли, так он занят. А теперь вечера он свободен... Нет, нет, завоюем себе право жить.

Ну... И завоевали...

Еще тогда приехал из ссылки Ипполит с женой Аглаей Васильевной и сыном Томом. Ипполит отпустил тонкую черную бородку на манер Достоевского, был важен, горд и снисходителен к Федору Михайловичу. При всех, при Наташе, Липочке и при детях, заявил, что он с Аглаей не венчан, потому что не признает церкви, просил Аглаю называть Азалией, а сына, некрещеного, называть Томом. Тому было одиннадцать лет, но он никогда ничего не слыхал о Боге, и про церковь ему говорили, что это музей старых картин.

— И я прошу, — говорил Ипполит, — чтобы твои дети, Федя, не портили Тома своими предрассудками. Том будет строить новую Россию, а новая Россия будет без Бога. Понимаешь, Федя... Все эти твои и мамины заблуждения — побоку. Попы, обедни, заутрени — это все область старины.

Том оказался тихим молчаливым мальчиком, пугливо поглядывавшим то на отца, то на мать. Когда садились за обед и дети Федора Михайловича крестились, а Наташа читала молитву, Аглая, она же Азалия, села на стул и громко сказала: «Том, отвернись и не слушай. Том, опусти глаза!.. Негодуй, Том!»

«Да, вот когда это началось! — думал Федор Михайлович, широко раскрытыми глазами глядя в пространство. — Когда пришли со своим странным учением социалисты, когда в художестве перестали ценить правду, когда Врубеля провозгласили гением и Блок стал писать свои загадочные стихи. Когда тихо пополз яд отрицания в народную душу.

А не раньше ли еще? Не тогда ли, когда ходил он с Ипполитом к Бродовичам и когда об этом говорили они еще гимназистами?»

Ты не спишь? — услышал он ласковый голос Наташи.

— Нет.

— Почему ты не спишь?

— Так, не спится. Все думаю.

— Не думай, милый Федя... А впрочем... Что же ты надумал?

— Что... Ничего... Я, Наташа, все не о том думаю, о чем надо. Я думаю, как это началось, да кто в этом виноват, и вот не могу, никак не могу придумать, что же теперь делать и как это поправить.

— Да... И я тоже. Который час?

— Двадцать минут шестого.

— Ну, спи еще. Надо спать. Когда спишь, тогда лучше...

— Постараюсь.

Прошло с полчаса. Было слышно, как через две комнаты старые бронзовые часы, рыцарь с дамой, били шесть.

— Как ты думаешь, Федя, Светик и Олег с Лизой пробрались на Дон?

— Бог даст.

— А Игорь у Ожогиных?

— Да, всего вернее.

— Хотя бы письмо, какое?

— Попросим Тома справиться.

— Да, его. Больше некого. Какой хороший Том, — вздыхая, сказала Наташа. — Ты знаешь, Федя, я думаю, он в священники пойдет. Вот и некрещеный, а какой вышел!

— Спи, милая Наташа. Надо набираться сил на завтра. Тебе в очереди стоять за сахаром.

— Ты-то спи. Оба не спали.

VII

В девять часов, в столовой с неприбранной постелью Венедикта Венедиктовича, ушедшего на службу, Липочка гремела посудой. Самовар пускал к потолку густые клубы пара, и в лотке лежало несколько ломтей сероватого хлеба.

Федор Михайлович пришел с Наташей пить чай. На Федоре Михайловиче была суконная, защитного цвета солдатская гимнастерка без погон, защитные шаровары и высокие сапоги. На большой голове вились густые серебристые волосы, борода была обрита, и усы по-старому закручены двумя стрелками. Рослый, стройный, со смелым загорелым лицом, он всем видом говорил, что он военный, вероятно, полковник или генерал, и отнюдь не рабочий и не пролетарий. Наташа, в старом китайском темно-синем, тканом золотом халате, причесанная, свежая, моложавая, румяная, полная, очень красивая для своих 45 лет, приветливо поцеловалась с невесткой.

— Вот и сержусь я на тебя, Наташа, — сказала Липочка, — и не понимаю тебя, а увижу тебя — и зачаруешь ты меня собой. Ведь вот, Федя, и не старается человек! Четырех детей тебе родила, вскормила, вспоила и хоть бы что! Точно ей все еще девятнадцать лет и она козой прыгает по Джаркенту. Эка сила в тебе, Наташа, русская, сибирская, степовая...

— Тьфу!.. тьфу! Липочка, за дерево подержись, — сказал Федор Михайлович. — Не сглазь ты мне Наталочку.

— И любите вы друг друга. И, поди, она тебе не изменила ни разу.

— Глупости, Липочка, болтаешь. Вы-то с Венедиктом чем не образцовая пара!

— Эх! Федя. Пара-то мы пара, да вам не чета. Я хоть бы и хотела изменить... Так кому я нужна?

— За что же ты сердишься на меня? — спросила Наташа.

— А вот за что. Ну, чего вы с Федей все фордыбачите не признаем да не признаем советскую власть. Саботажники какие, ей-Богу, выискались! Что хорошего? Сегодня отправляю я Катю на рынок поискать чего-нибудь, а она мне говорит: «Донесу я, — говорит, — Олимпиада Михайловна, что вы братца, генерала, укрываете. Коли он, — говорит, — генерал, так надо ему народную крестьянскую власть признавать и с народом служить, а то, что хорошего так-то!» Вот я и боюсь, Наташа, как бы худого Феде не вышло.

— Что же посоветуешь делать? — хмуро спросил Федор Михайлович и стал рассеянно мешать ложечкой чай.

Липочка, бледная, худая, с большими, в темных кругах, глазами, сидела в потасканном ситцевом платье за самоваром и смотрела в окно без шторы, расцвеченное февральским морозом. Солнце желтыми лучами отражалось в причудливом рисунке, и там, где он кончался, виден был кусок крыши, заваленной снегом, и труба. Белый дым валил из трубы, разрывался ветром и улетал в холодное, бледно-голубое небо.

— Что же, Федя. Несть бо власть, аще не от Бога. Не такие мы богатеи, чтобы наплевать на все и жить, ничего не делая. Всю жизнь работали, отчего и теперь не потрудиться? Вот по улицам расклеены объявления, в Красную рабоче-крестьянскую армию идет призыв, требуют офицеров на регистрацию. Старцев, генерал, в нашем районе набором ведает. Отчего не пойти?.. А? И тебе бы легче, и нас всех развязал бы.

Никто Липочке не ответил. Тяжелое молчание стояло в комнате.

Федор Михайлович заговорил хриплым, не своим голосом.

— Для чего же им нужна Красная армия?

— Для защиты революции.

— Революции, Липочка... Ты это понимаешь? Ты понимаешь это?.. Не России... Нет, Россию они сдают в Бресте немцам на поток и разграбление. Они — немецкие ставленники, они — шпионы немецкие, наймиты императора Вильгельма, они хотят, чтобы я служил им! Нет, Липочка, ты говоришь то, чего сама не понимаешь.

— Федя, если бы что другое было? Если бы Государь был не в заточении? Ты посмотри, быть может, они еще и Государя вернут из Тобольска. Немцы-то все могут. Не допустит император Вильгельм, чтобы его двоюродного брата в тюрьме держали. Кто знает, кто такие большевики?.. Кто такой Ленин? Кто такой Троцкий?.. Ведь люди же они!.. Сколько народа за ними идет, сколько им верит!

— Я знаю! — вскакивая и ударяя кулаком по столу, закричал Федор Михайлович, и голос его сорвался. — Я знаю одно. Они разрушили армию, и они ее не создадут!.. И я пойду им помогать убивать мою Родину? Свет не клином сошелся! Уйду к казакам, к Каледину, к Дутову. Я слышал, на Румынском фронте армия еще держится. Поеду к генералу Щербачову... Слыхать, генерал Корнилов где-то на юге объявился. Не может быть, чтобы вся Россия молчала!

— А ее бросишь, — кивая на Наташу, сказала Липочка.

— Ее?..

— Да, ее!.. А дети? Знаешь ты, где твои сыновья? Может быть, они теперь регистрируются на юге.

— Липочка, ты почему это говоришь так? Потому, что ты хочешь отделаться от нас, от меня, царского генерала, и Наташи, или почему-нибудь другому?

Я говорю так потому, что не вижу другого выхода. Ты знаешь, что и «Почтель» (Союз почтово-телеграфных чиновников.) сначала признавать их не хотел, а вот признал же. Слушай, Федя, твои солдаты с ними, а что ты без солдат? Какой ты генерал!

Мои солдаты!.. Мои солдаты!.. Мои славные туркестанские стрелки давно спят в сырой земле, а те, что пришли им на смену? Разве это солдаты? Они ругали и били меня... И я к ним пойду служить?.. Довольно, Липочка... Под красными знаменами я не пойду служить!

— Пойдешь... Нужда заставит.

— Липочка, говори прямо... Прямо говори! В тягость мы вам? Да?

— Да нет же! Ничуть не в тягость. Но пойми. Катя нахальничает. С нижнего этажа квартирант Сергеев приходил, спрашивал, как писать тебя. Он председателем домового комитета избран... Ну... он славный старик обещал пока никак не писать... А дальше?.. Дальше-то надо же как-нибудь?

— Хорошо... Мы уйдем...

— Да постой, Федька, милый мой! Да что ты! Да разве я для того! Помилуй Бог, какой ты нехороший. Я только так сказала, потому что надо же нам что-нибудь придумать.

— Да я уже придумал... Мы уйдем.

— Да куда же вы пойдете? Без денег...

— Куда глаза глядят...

— Федя, ну не сердись... Ты пойми меня и прости...

— Я не сержусь, Липочка. И прощать мне нечего тебе. Я отлично все понимаю. И, правда, так жить нельзя. Надо что-нибудь делать.

Федор Михайлович ходил по комнате, не притрагиваясь к чаю. Румянец заливал его худые, бледные щеки.

— Ну, вот что, — наконец, сказал он. — Наташу пока позволь оставить у тебя, а я пойду на разведку.

— Куда же ты пойдешь?

— Я пойду... К Тому.

— А, правда... К Тому... Я думаю, там ты кое-что узнаешь. Только, Федя, не сердись на меня и, ради Бога, не думай, что Дика тут при чем-нибудь. Это все я. Это все моя трусость... За тебя... И за всех...

— Да я не сержусь... Сам понимаю... Зачумленный. Белая ворона в красной стае.

VIII

Федор Михайлович вышел под вечер, когда смеркалось. Казалось, в темноте безопаснее. В эти часы затихала бурная, вышедшая из берегов Москва, меньше носилось грузовиков с вооруженными людьми и легче было пройти неузнанным. Идти нужно было далеко. Том жил на окраине города за Тверской заставой, где-то по Петровскому шоссе. Липочка написала адрес, и Федор Михайлович изучил по плану, как идти.

На улице был бодрящий мороз, и снег поскрипывал под мерными шагами Федора Михайловича. Он шел, раздумчиво глядя в землю, стараясь понять, и ничего не понимал. Когда вышел на Арбат, ему показалось, что кто-то следит за ним, даже в ногу с ним идет. Шаг ровный, уверенный, тяжелый, Федор Михайлович остановился, и тот, кто шел сзади, остановился. Было слышно его дыхание. Глупый страх закрался в душу Федора Михайловича. Стало нехорошо во рту, обсохли губы. Но Федор Михайлович себя успокоил. «Собственно, чего это я, — подумал он. — Чего боюсь, он один, у меня револьвер, справлюсь... Да и не так я одет, чтобы мог прельстить грабителя».

Он ускорил шаги.

Ускорил шаги и тот, кто шел за ним. Федор Михайлович остановился у фонаря. Стал ждать. Из сумрака ночи выдвинулась к нему солдатская фигура. Смятая фуражка на затылке, из-под козырька клок волос спускается челкой на лоб, хмурое лицо с желтыми свиными глазами в белых ресницах. Сухие нечистые губы со стрижеными усами полуоткрыты, изо рта торчат желтые неровные зубы. Шинель небрежно наброшена на плечи, ремень спускается на живот. Так знакомая в эти дни фигура «товарища-солдата». «Чумазый» стал перед ним, постоял мгновение и пошел дальше. Дошел до фонаря и остановился.

Федор Михайлович оглянулся. Узкий переулок. Старинная ограда. Березы свешивают тонкие прутья ветвей. За оградой, в глубине, церковь. Такие церкви еще попадаются на Арбате. Во времена Иоанна III, быть может, и раньше, была построена она и вот теперь осталась на завоеванном ею месте. Маленькая, убогая, и вместе с тем значительная, среди высоких шестиэтажных громад она вросла в землю, стала ниже, кажется широкой, разлатой, как прижатая, низкая просвирка. В саду между берез несколько очень старых могилок. Федор Михайлович вспомнил и название церкви. Липочка говорила. Название было старое, какое-то смешное, как будто даже и неприличное, но и трогательное. Липочка называла ее «Никола на курьих ножках» или что-то в этом роде.

Темный переулок светился уходящими изгибом фонарями. У церкви было темно. Березы, голые, холодные, стояли в рыхлом снегу, стесненные домами, как нарисованные. Большие окна в мелком переплете за железной решеткой тускло желтели огнями.

Федор Михайлович решил укрыться от преследователя. Он вошел в ворота ограды, по старым плитам прошел к церкви. Тяжелые железные двери, обитые гвоздями, были раскрыты, за ними были вторые, решетчатые, дальше деревянные... Двумя ступеньками вниз спустился Федор Михайлович и очутился в пахучем церковном сумраке. Душно пахло ладаном и воском. И еще примешивался запах ветхости. Древних риз, тлеющих бархатных подвесков на лампадах, пыли, накопленной веками. Очень мало было народа. Народ еще был на улицах, еще ходил, опьяненный властью, углублял революцию. Не до церкви было ему. В эти дни упоения красными флагами смешной, жалкой и ненужной казалась церковь. В ней были лишь старики да старухи.

Шла великопостная служба, и Федор Михайлович вспомнил, что был чистый понедельник. Долго, торопливо и невнятно, то повышая, то понижая голос, читал чтец и много раз повторял: «Господи помилуй».

Федор Михайлович вырос под надзором своей очень верующей матери. В гимназии и в корпусе он читал на клиросе, и каждое слово было ему понятно. Каждое слово будило воспоминания о далеком милом прошлом.

Вышел священник и тихо, с вздохом и сокрушением, произнес: «Господи и Владыко живота моего! Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!..»

Все рухнули на колени и опустились, сгибая спины в низком земном поклоне. Тишина стояла несколько мгновений в храме. Слышны были вздохи, чуть скрипнули сапоги по каменному полу, и хрустнула у кого-то костяшка. Шаркали ногами, вставая, и опять говорил священник.

Федор Михайлович один не становился на колени, не касался лбом холодного плитного пола. Он стоял в темноте у окна, и опять, как утром, когда он лежал в маленькой комнате, мысли летели ураганом и яростно двое спорили в нем и искали, как же все это случилось.

«Духа праздности, — думал Федор Михайлович, — духа праздности. Но точно по мановению палочки какого-то темного духа, с 28 февраля, вот уже целый год вся Россия стала праздной и никто ничего не делает. И в одних — дух беспросветного уныния, в других — дух любоначалия и празднословия на митингах, съездах и в комитетах! И не слышит Бог этих молитв! Но как же, когда же я — то поддался этому страшному разрушительному духу праздности, уныния, любоначалия и празднословия, именуемому революцией?..»

Четко встала в памяти одна картина. Младшая дочь Лиза была тяжело больна в прошлом феврале, и Наташа вызвала его с позиции. Время было глухое, зимнее, бригада стояла в резерве. Он ее только что принял, приехав с Кавказского фронта. Федор Михайлович легко получил отпуск на две недели. Наташа с дочерью жила в Петербурге на Офицерской улице, у самой Спасской части. Петербург глухо волновался. Шел бунт солдат. Федор Михайлович сжимал кулаки, глядя на праздные кучки безоружных солдат, и думал: «Прислать бы сюда мою бригаду, и в два часа от этой сволочи только пух один остался бы». Он был далек от мысли, что совершается величайший переворот в Русской истории, гибнет великая Россия. Он понимал одно. Во время войны, накануне наступления и решительного последнего боя какая-то тыловая сволочь и «социалисты», — для Федора Михайловича все, кто шел против Государя и Родины, были социалисты, в партиях он не разбирался, — и социалисты шли против Государя и устраивали беспорядки в столице. Это была измена, и все эти люди были достойны расстрела.

28 февраля он вышел на улицу по какому-то делу. На Мойке он увидал стройную темную колонну матросов. Шел гвардейский экипаж. Гордость русской армии и флота. Федор Михайлович знал, что в эту часть набирались лучшие, самые красивые и лихие люди со всей России.

«Ну вот! Ну вот, наконец-то, — подумал он, — вот идут люди, верные своему долгу и присяге, идут разогнать мятежную Думу, арестовать негодяев и восстановить порядок. Идет — гвардия!»

Федор Михайлович побежал на Мойку.

То, что он увидал, было ужасно. Широкий красный флаг мотался над колонной. Знак бунта и позорной измены Государю висел над лучшей гвардейской частью. Ничего больше не видел Федор Михайлович. У него потемнело в глазах, и он не помнил, как пришел домой.

Серый, пушистый, вывезенный Наташей из Туркестана кот Топи, подняв хвост панашем, встретил его в прихожей и то забегал вперед, то возвращался к его ногам и терся о них, громко мурлыча.

—А ведь он, Федя, тебя узнал, — сказала Наташа. —

Да что с тобой, Федя, случилось что-нибудь? — воскликнула она.

—Нет... Ничего... Оставь меня... Дай подумать...

Все пропало... Или я ничего не понимаю...

Федор Михайлович прошел в кабинет. Маленькая узкая комната в одно окно была заставлена мебелью. У окна от стены до стены стоял письменный стол, у одной стены шкаф с книгами, у другой — его старая клеенчатая кушетка. Федор Михайлович бросился на нее, лег ничком и уткнулся головой в шелковую подушку. Ноги отнимались. Так было с ним как-то в детстве. Он был в первом классе и был вызван на уроке арифметики к доске вместе с Забайкиным делать сложение шестизначных чисел. И Забайкин сказал дерзость Владимиру Павловичу Кондратьеву, учителю арифметики. Владимир Павлович побагровел, его седеющие, черные бакенбарды раздулись, он бросился на Забайкина, схватил его за уши и поднял на воздух. Тогда от страха за Забайкина и за себя у Федора Михайловича так же вдруг отяжелели ноги и кровь отлила от сердца.

Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и думал: «Неужели так надо было? Неужели правда весь тот ужас, что говорят и открыто пишут в газетах? Неужели Милюков, Пуришкевич, Гучков, Шульгин правы, а Государь не прав? И Россию надо спасать от Государя и «придворной камарильи». Да... так. Гвардейский экипаж»...

Он лежал до ночи. Поздно вечером встал, прошел к Наташе. Он сразу осунулся и постарел. Седина резко стала просвечивать в его густых волосах. Молча пили чай. Наташа не расспрашивала. Она знала, что потом он сам ей расскажет все.

Через два дня он узнал об отречении Государя. Вспомнил страшную картину движения темной колонны матросов по Мойке и приял революцию.

Вернувшись из отпуска, он с бригадой присягал Временному правительству, говорил речи, слушал речи, принимал каких-то «милостивых государей», приехавших из Петербурга на фронт и говоривших сумбурные слова, и уже ничего не понимал. Вместо определенного, веками текущего по «регламенту» времени, наступило лихорадочное безвременье, с убийствами, уговариваниями, грабежами казенных денег, обезоруживаниями и разговорами по целым суткам с комитетами. К весне вся власть была в их руках. Во главе одного полкового комитета стоял флейтист, во главе другого — еврей-портной, а летом бригада мирно разошлась по домам.

Правительство старалось сохранить видимость власти. Федора Михайловича, донесшего о распылении бригады, вызвали в Петербург, назначили в какую-то комиссию, но комиссия так ни разу и не собралась. Потом с фронта приехал его сын Светик, увлек его в корниловский заговор и, когда ничего из этого не вышло и Светика арестовали, Федор Михайлович с Наташей уехал в Москву, к сестре Липочке, и там остался, ничего не делая и ожидая событий.

Он узнал о большевицком перевороте. Узнал, что в его квартиру вселили матросов-коммунистов, что рояль обращен был в отхожее место, мебель порвана, книги разорваны. Только Топика почему-то полюбили матросы, прозвали «буржуем», ласкали и кормили его. Назойливая сверлила мысль: «Тот, кто приял революцию — тот должен приять и большевиков. Революция — это первая буква, большевики — последняя. Кто сказал «а» — тот скажет и «б», и «в»...»

Опять рухнули на колени, и слышны сокрушенные вздохи. В церкви темно. Сторож тихо ходит и гасит свечи перед темными старыми иконами. Едва теплятся огоньки в цветных лампадах.

— Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу твоему.

Кажется это Федору Михайловичу, или и точно на слове «терпения» священник делает ударение?

Псаломщик читает «первый час» — и текут старые, знакомые слова молитв, как текли они в этой церкви пять веков, и кажется, каждое слово выдолбило свое эхо в старых стенах храма...

Незаметный, тихо вышел Федор Михайлович из ограды.

«Чумазый» его поджидал. Он стоял у ворот, сплевывал семечки, и безжизненно и тупо было его серое лицо. Как маска.

Федор Михайлович пошел, делая крюки, и скоро ему показалось, что «чумазый» отстал, но и он заблудился и не знал, куда идти. Зимняя ночь наступала. Прохожих не было. Стало жутко в пустой Москве. Хуже, чем в дремучем лесу.

Наконец он набрел на какую-то старуху, сидевшую на узле у ворот дома. Она звонила, и никто ей не отворял. Федор Михайлович спросил, как пройти на Петровское шоссе.

— На Петровку, что ль? — спросила старуха. — Так не сюда, милый, зашел.

— Нет, мне за Тверскую заставу, в Озерной переулок. Если бы мне найти Тверскую заставу, там бы я отыскал.

Старуха рассказала, как идти.

Было часов десять вечера, когда он подошел к дому, где жил Том. Это был новый семиэтажный, то, что называется «доходный» дом, одинокой громадой стоявший среди маленьких, старых, одноэтажных деревянных домишек. Ворота были открыты. Федор Михайлович вошел в них. Ему опять показалось, что в проходе, прижавшись к стене, стоял «чумазый». Страх липкими струйками пробежал по телу и пудовой жидкостью налился в ноги. Федор Михайлович не посмел оглянуться. «Может быть, это мне показалось», — трусливо успокоил он себя и прошел на второй двор.

Липочка ему хорошо рассказала, как отыскать Тома. На втором дворе, в углу, было небольшое крыльцо с железным зонтом. Узкая вонючая лестница, изгибаясь коленами, шла без конца наверх. Хозяин из экономии вывинтил через этаж электрические лампочки, и одна площадка была темная, другая — светлая. Двери квартир были заперты, но из-за них слышны были голоса. В третьем этаже кто-то играл на фортепьяно «танго». Молодо и беззаботно смеялись. На седьмом, налево, у обитой клеенкой двери был старомодный звонок. Деревянная груша на железной проволоке. Федор Михайлович только прикоснулся к ней, как незвонкий колокольчик закачался на пружине и задребезжал, дерзко нарушая тишину седьмого этажа. Сейчас же раздались шаги, и дверь распахнулась. В дверях стоял Том.

— Кто там? — спросил он, вглядываясь в темноту.

— Это я, Том, дядя Федя, — отвечал Федор Михайлович.

— А, дядя! Входите, дядя. Я рад вас видеть.

Комната у Тома маленькая. У стены, левым боком к окну, небольшой письменный стол. К нему с потолка на витой белой проволоке спускалась простая электрическая лампочка под железным абажуром. Она освещала стол и раскрытую книгу. Подле книги недопитый стакан бледного чая и кусок черного хлеба чуть намечались в сумраке.

Книга — Евангелие.

Федор Михайлович рассказал Тому об утреннем разговоре с Липочкой и о решении укрыться у него.

—Это хорошо, что вы пришли ко мне, — сказал

Том. — Тетя Липа всего боится. У ней пятеро детей, как

не бояться! Вы — генерал. Теперь время такое... Не приведи Бог.

Том поразительно напоминал Федору Михайловичу брата Ипполита, когда тот был студентом. Так же длинные спереди носил он волосы, и они черным вороновым крылом падали на лоб и на левую бровь, и, когда мешали ему, он откидывал их тем же нетерпеливым движением головы, как делал это Ипполит. Усы темной тенью лежали над губой. По щекам курчавилась борода, как когда-то у старшего брата Федора Михайловича — Andre, давно отравившегося. Глаза были, как у матери Федора Михайловича, — серые, выпуклые и бесконечно добрые. Том был близорук, часто щурился, и это выходило у него мягко, женственно и мило.

Федор Михайлович, сняв свое черное, со старым барашковым воротником, пальто, сел на стул и посмотрел на книгу.

Том покраснел.

— Вы, дядя, удивлены? Отец и мама запрещали мне читать эту книгу. Говорили, что это страшная, вредная книга тиранов. Впрочем, если хотите, я расскажу вам все по порядку... А хотите чаю?

— Да, я бы не отказался. Если только есть, и тебя не затруднит.

— Нет, нет. У меня хозяева — такие славные старики. Они сейчас мне все дадут.

Том ушел и сейчас же вернулся с кипящим чайником, стаканом и блюдцем. Принес белый хлеб, масло и варенье.

— Кушайте, дядя... Я так рад... Так рад что-нибудь сделать... во имя Христа.

Как же ты ко Христу обратился? Да вот как... Я вам, дядя, все откровенно. Ну, вы знаете, отец и мама хотели меня воспитать по-новому. Мама мне все доказывала, что души нет, но есть только смертное тело. И учила меня сама. Ведь я даже в гимназии не был. На физиологию и математику мои родители очень налегали. И по математике я папу скоро обогнал... И вот, когда мне сравнялся девятнадцатый год, мама посмотрела, раз на меня и сказала: «Ты, Том, взрослый, зрелый, и тебе надо женщину. Это закон природы». Дала она мне адрес. В Фонарном переулке. Деньги дала. Я пошел. Встретила меня девушка, так лет двадцати с лишним. Повела к себе... Начали мы разговаривать. Почему-то обоим стало неловко. И как-то помянула она имя Бога. Я сказал ей, что Бога нет, что это все только предрассудки. Стал ей говорить, чему меня дома учили. Она слушала. Все бледнее становилось ее лицо. Глаза стали большими. Может быть, вы видали, есть картина такая, кажется, Гофмана... «Сказка» называется, так вот, как у той девушки на картине, стали ее глаза. Я говорил часа полтора. Когда я кончил, она схватила обеими руками мою руку. Руки у нее были розовые, влажные. Поднесла мою руку к губам... Поцеловала... В глазах слезы. Я и отдернуть не успел... Стало страшно неловко.

— Что вы? — сказал я.

— Это потому, — ответила она, — что вы такой несчастный. Вы и сами не понимаете, какой вы несчастный. Все черно вокруг вас. Такая чернота кругом! Вы не знаете Христа! А Христос — это свет. Господи! Если не было бы Христа, разве могла бы я жить при своем ужасном ремесле! Да и кто мог бы жить без Христа, без его Евангелия!

Взяла она с ночного столика маленькую книжку и сказала:

— Возьмите. Раз вы не читали ее — вы ничего не знаете. Прочтите и поймите, что это за счастье, что это за радость, за благодать — знать Христа. Христос — это свет!

Я встал. Стал прощаться. Она провожает меня, плачет, губы у ней дрожат, крестит меня и все говорит:

—Господи, какой вы несчастный. Много я людей видала. Даже убийцу одного знала, а такого несчастного, как вы, не видала.

Пришел я домой. Стал читать. Ничего не понял. Чувствую только: удивительно все просто написано, а не пойму ничего. Стал читать еще раз. И вот стало яснеть. Знаете, по утрам бывает, когда туман под солнечными лучами тает. Вдруг выделится стог сена, стреха какая-нибудь зазолотеет, заблестит, а там уже темный виден лес, показались елки... Вот так и тут. Из тумана притчей, сравнений, сопоставлений, — ведь все это так ново было для меня, я никогда об этом не читал, — вдруг стал вырисовываться образ Христа. Иногда мне казалось, что я вижу Его, что я не Евангелие читаю, но слышу чей-то мягкий голос. Потянуло меня в церковь. Первый раз было совестно. Боялся, что заметят, узнают, что я не христианин. Я и креститься не умел. Пошел, стал в уголке. Слушаю, силюсь понять... Может быть, это все и прошло бы. Я многим увлекался. С Ницше и Карлом Марксом не расставался. С гордостью говорил: «Я социалист». Готовился вступить в партию. Но стою в церкви. Думаю. Когда это было? Когда? Историю я плохо знал. Отец считал ее вредной книгой. Но романы читал. Тайком. Стою в церкви. Ранняя обедня идет. Народа мало. Свечи теплятся перед иконами. Лампадки разными огоньками сверкают. Слышны вздохи. Город точно ушел куда-то. Думаю... Было так в подземельях римских. В садах были столбы, и на них жгли живьем людей, и в подземельях молились. Верили в воскресшего Христа, в будущую жизнь. В несчастии был Христос и давал утешение. Еще подумал я. Москва. Опричники, казни, дыбы, плети и Грозный царь. И тут же церковь маленькая, дымная, с темными иконами. И читают то же самое, что и мне. И спокойно людям. Горе забыто. Вместо ужаса — умиление. Дядя! Я много тогда думал. Ждал революцию. Придет социализм. Социализм выше Христа. Так говорила мама. Думал — правда. Христос был — когда? Двадцать веков тому назад. В темноте и страхе, когда люди были простые... А теперь во всей славе своей идет социализм. Лучшие умы с ним. Отец и мама ждали революцию, как мессию. И вот пришла. Что же: толпы народа, растерзанные трупы городовых. Избитые офицеры, дикие крики... И ни свободы — хватали и везли на автомобилях по тюрьмам, ни равенства — избивали офицеров и генералов, ни братства, — а только злоба, ненависть и глупость... Я оставил отца с матерью и уехал в Москву.

— Ты решился на это, Том?

Том раскрыл Евангелие и прочел:

— «Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня...» (Евангелие от Матфея. Глава 10, ст. 35, 36 и 37.)

Вся сила этих слов была на мне. Я в дни революции стал чужим отцу и маме. Я понял всю их ложь и... глупость... Христос сказал: «Предоставьте мертвым хоронить мертвых». Тишины и благости, приличного смерти покоя требует Христос подле тела усопшего. Они сделали тела убитых и умерших орудием пропаганды и носились с ними среди толп, как шакалы и гиены. Дядя! Ужасно увидеть глупыми своих родителей. Я их любил. А тут, когда я слышал, как папа называет маму Азалией, — мне было стыдно за него. У нас в эти дни крови бывали приятель папы Бродович и мамин друг, поэт Круг. Круг одевался не как люди. Он ходил в куртке с открытым воротом. И там была белая, напудренная шея, холеная, с тонкой кожей и синими жилами. И было это пошло, противно и глупо. Мама купила надушенные папиросы. Они говорили о достижениях революции, о лазоревом, далеком, о голубом, неведомом, о «Ней», о «Жене», о «Незнакомке» и простым словам придавали таинственное значение. А была кровь. Стрельба. Толпы озверелых солдат и насилие. Я понял, что социализм — людская глупость. Отец мне говорил, что ваша жизнь была мещанская и пошлая. Вы задыхались в цепях царизма. Вас избивали казаки нагайками.

— Отец так говорил тебе?

— Да, дядя.

— Неправда, Том. Слушай, как я понимал жизнь. Если бы ты видел мою мать, твою бабушку! Какая это была духовная красота! Какое горение во имя долга! Мы были бедны. Но как часто мое сердце билось восторгом и бессмертная душа была близка к Богу. Я помню заутреню в гимназии и себя — мальчиком. Том, я не сомневался и не сомневаюсь, что воскресение Христа — не сказка, не легенда, не великий символ, а, правда! Или, Том — когда я видел Царя, я испытывал сладкий восторг. Все земное покидало меня, и я точно плыл над миром. Нет, Том, я заступлюсь за нашу жизнь. Она не была пошлой. Мы красили скучные будни праздниками, мы берегли заветы церкви, традиции семьи и полка, мы сохраняли русский быт. В нашей жизни был свет.

— Светлого у меня не было, — печально сказал Том. — Я верил в социализм и свободу. Я дожил. Увидал... Глупость... И я пошел к Христу...

— Что же ты думаешь делать?

Не знаю. Теперь делать что-нибудь трудно. Живешь, как в сумасшедшем доме... Думаю — бороться.

— За что?

Том не отвечал. Он сидел в углу, смотрел на незанавешенное темное окно. Дом стоял на пустыре, на окраине Москвы. Ни один огонек не светился за стеклами. Черная беспредельность была за окном. Том точно ответа искал в этой беспредельности.

— За царя, — тихо сказал он. — Я сам дошел до этого. Никто мне этого не говорил. Схема жизни людей должна быть проста. И чем проще она, тем счастливее люди и лучше им живется. Царь Небесный на небе с подчиненными Ему силами, и царь на земле с подчиненными ему народами. Когда будет царь — не будет грызни партий и этой мерзкой мышиной суеты. Тогда можно будет работать. Глупость уйдет.

Том замолчал. Федор Михайлович смотрел, следя за взором Тома, в темноту ночи. О, если бы мама разрешила его сомнения, если бы можно было в критическую минуту жизни, хоть один раз, услышать голос оттуда и получить ответ.

Черная стояла поздняя февральская ночь, уснул громадный дом, и была в нем томящая тишина. Не было ответа.

— А я, — сказал Федор Михайлович, — Том, я не знаю, что делать. Бороться за царя — это я понял бы... Но бороться за социалистов, за Учредительное собрание после всего того, что было... Нет... Не могу...

Седеющая голова упала на руки. Тоска звучала в словах Федора Михайловича. Старый искал совета у малого.

— Том, скажи мне... Что же делать? Ты молод... Ты, как блудный сын, вернулся ко Христу, и тебе открыто больше, чем мне. Скажи мне, неужели идти служить в Красной армии?..

Молчал Том. Все так же напряженно смотрел в пустое незанавешенное окно, точно там искал ответа мятущемуся в тоске и муках Федору Михайловичу. Земля неслась в черную беспредельность. Тих и неслышен был ее полет. Неисповедимы, неведомы пути Божии, и кто может их угадать?!

Тихо сказал Том:

— Свет во тьме светит... И тьма его не объят...

Не скоро заснул Федор Михайлович на жесткой постели Тома. Проснулся от шипящего разговора в маленькой прихожей. Прислушался. Стал одеваться.

—Вы мне, товарищ, паморки-то не забивайте. Я вам

дело говорю, а вы мне отвод делаете. Есть такой приказ, чтобы ловить саботажников, и я свою обязанность перед народно-крестьянской властью сполнять должон, — шипел и гнусавил кто-то в прихожей.

— Друг, уходите от нас, — ласково шептал Том. — Ну, зачем это?

Федор Михайлович высунулся в прихожую. Вчерашний «чумазый» стоял в дверях.

Революция создала этот незабываемый, омерзительный тип революционного красного солдата. Точно все идиоты, сифилитики, «чумазые», безбровые, безносые, облезлые, что таились на самом дне русской армии, прятались по лазаретам, служили сторожами при складах, вдруг каким-то центробежным движением были выкинуты наружу и стали на верху событий.

«Чумазый» был среднего роста. Сивые, неопределенного цвета, тусклые, грязные волосы торчали из-под свалянной фуражки с кокардой, замаранной, точно кровью, красной краской. На безбровом морщинистом, с нездоровой дряблой кожей лице, узкие и раскосые, были глаза с белыми, как у свиньи, ресницами. Широкий нос черными ноздрями откровенно смотрел вперед, под ним были стриженые белые усы и сухой неопрятный рот. Подторкнутая под пояс с патронташем и ручной гранатой шинелька пыжилась в грудах и складками свисала к обмоткам под черными нерусскими ботинками. В левой руке он небрежно, за штык, держал ржавую винтовку с сахарной веревкой, вдетой в антабки вместо погонного ремня. Коричнево-красный бант на груди показывал его преданность революции.

— Что вам надо? — спросил Федор Михайлович.

— Ну вот, ну вот, — засуетился чумазый. — Так что я вас, товарищ, еще третьего дня узнал, как вечером выходили вы и вчера уследил за вами. Бывший генерал Кусков?

— Да, генерал Кусков. А что вам, собственно, от меня надо?

— Так что, служимши под вашим начальством, много претерпел я через вас.

— Ну? — хмуря седеющие брови, спросил Федор Михайлович.

— Это изволите видеть? — вдруг протягивая к лицу Федора Михайловича правую руку с отстреленными указательным и средним пальцами, дерзко проговорил «чумазый». — Вы меня суду предавали за это. Не помните?

— А, пальчишник... самострел?.. Сизов, что ли?

— Сизов и есть, — отвечал «чумазый». — И я теперь к ответу вас требую в народный революционный трибунал. Как вы кровь народную пили и являлись палачом угнетенного народа.

— Да ты что, Сизов, ошалел? Ты не в своем уме, что ли? Да как ты смеешь!..

— Раньше вы смели, а теперь и я осмелел. Приведу вот товарищей, как все расскажу, так мы вам пальцы перекрутим за это за все. Под суд! А! Меня под суд, как дезертира! А теперь, когда надо отстаивать народную власть, — сами дезертиры.

— Вон! — багровея, крикнул Федор Михайлович и схватил «чумазого» за ворот шинели, повернул его и, открыв двери, толкнул вниз по лестнице так, что тот замолол ногами по ступенькам, едва не упал, но ухватился за перила и остановился на площадке. Он поднял загремевшую за ним винтовку, хотел открыть затвор, но заржавевший затвор не открывался, взял ручную гранату, замахнулся ею, но как бы испугавшись, что она его поранит вдруг повернулся и побежал, громыхая сапогами, по ступеням вниз. И уже издали, снизу слышался его задыхающийся, сипящий голос:

—Ну, погоди, мать твою так и эдак! Я тебе, сукиному сыну, попомню! Приведу я тебе товарищев. Народного комиссара, и чтобы эдак — в шею. Эт-то табе не царский режим. Эт-тово народная власть не потерпит! К стенке, сволочь паршивую!..

Гадливо пожимаясь плечами, Федор Михайлович прошел в комнату Тома.

Том стоял спиной к нему, у окна, и смотрел на расстилавшиеся далеко внизу снеговые дали. Он тяжело, неровно дышал.

— Что, Том? — спросил Федор Михайлович.

— Дядя, — сказал Том. — Вам надо уходить. Этот человек сейчас донесет на вас, и не пройдет и часа, как сюда примчатся на автомобиле и заберут вас. По всему городу идут расстрелы... Вы погорячились, дядя.

— Я был, по-твоему, не прав?

— Не знаю, дядя. Когда пойму эту святую книгу, тогда скажу. А теперь все еще так смутно у меня. Но вам надо уходить.

— Куда?

— Я сведу вас, дядя, за кладбище. Там живет один старообрядческий священник. Он друг моих хозяев. Побудьте пока у него.

Хорошо. Идем, Том. Но и тебе надо укрыться. Обо мне, дядя, не беспокойтесь. Моя жизнь, мое отношение ко мне самому мне так ясны из этой книги. Мне неясно только отношение к другим и вот как поступить в таком случае, как сейчас.

Том... Я не знаю, что со мною. Была у меня воля. Воля сильная, знал, что хотел, знал, что нужно делать. А сейчас... Ничего не понимаю. И за тобой, за мальчиком, покорно иду, куда поведешь...

Весна идет... Весна шумит. По всей Москве пахнет липкими тополевыми почками, молодой березкой, и, где только остались между каменными громадами сады, протянулись бульвары, — всюду молодая зеленеет травка и тянутся бухлые прутья к синему небу.

Ветер гонит по улицам тучи пыли, трепещет и хлопает красными флагами на домах, и в холодной свежести его столько бодрости. Большие лужи покрываются зеленью. Сильнее запах давно не чищенных выгребных и мусорных ям.

Мечутся худые люди с позеленевшими лицами, с усталыми глазами, немытые и нечесаные, небрежно одетые в старое тряпье. Стоят длинные хвосты у хлебных лавок, а на Кузнецком Мосту, на Маросейке, на Тверской видны оборванные люди, просящие милостыню. Вчерашние генералы и сановники.

У заборов с наклеенными газетами — толпы народа. На юге бунтуют казаки. Царские генералы Алексеев и Корнилов сражаются с товарищами Сорокиным и Автономовым на Кубани. В Сибири неспокойно, и пестрит Москва призывами в народную Красную армию и сообщениями о победах отрядов матросов и красногвардейцев над «белогвардейской сволочью».

Во дворе Александровского училища, в манеже, по гаражам, на Ходынке, не прекращаясь, идут расстрелы офицеров, юнкеров, — кого попало. Новая власть наводит порядок. Семьи военнослужащих взяты на учет.

Дни идут длинные. Рано встает солнце и поздно садится. Сумерки сливаются с рассветом. Труднее скрываться по чужим квартирам, растворяться в толпе. Голодный обыватель стал продажен. Все доносят, кругом ищут прислужиться к новой власти, чтобы получить от нее подачку.

А по глухим углам, по темным кабинетам шепотами шепчет заговор и таится сам от себя. Сидит таинственная комиссия, снабжающая офицеров деньгами для поездки на юг. Ипполит приехал с секретными поручениями от Бледного. Эсеры готовят заговор.

Ипполит сидит майским вечером на опушке сосновой рощи, на окраине Петровского парка, на валу. Под ним, во рву, ходит, опустив голову, Федор Михайлович. В лесу безопаснее, чем в комнатах. Нет стен. В домах стены слышат и предают.

— Ты знаешь, — говорит Ипполит, — Тома расстреляли.

— Да, слыхал, — Федор Михайлович останавливается спиной к Ипполиту и смотрит на край крутого рва.

Ландыш выдвинул белую струйку колокольчиков из зеленых трубочек и розовеет на закатном солнце. Так нежен ландыш, так воздушно освещение, так далеко все это от страшных слов, сказанных Ипполитом. Как может еще быть эта красота!

— Ему ломали пальцы, пытали его... По пальцу в день. А потом его, старика и старуху, где он жил, вывели в поле, заставили вырыть могилу и расстреляли на ее краю. Когда засыпали могилу, старуха еще шевелилась. Мне рассказывала внучка их, Лиза. Она ползала в ногах у убийц и просила помиловать, а потом ругалась. Ее отдали солдатам. Она теперь лежит больная в больнице...

Тебя это ведь не возмущает? Такого не бывало и во время царизма.

Это плоды свободы, — говорит Федор Михайлович. Голос его звучит глухо. Он смотрит на ландыш. Ему странно, что ландыш не засох тут же от этого рассказа, что благоуханен вечер и смолистый дух идет от сосен.

— Разве это не ад? — тихо говорит он.

— Ты ничего не слыхал о своих? — спрашивает Ипполит.

— Ничего. Я думаю, все трое добрались до казаков. Лизу увезли с институтом на юг. Осталась одна Наташа... Скажи мне, Ипполит, ты и Аглая не любили Тома?

— Нет, конечно, любили. Он нас последнее время очень огорчил, когда с попами связался, но мы его очень жалели.

—Ты говоришь это так холодно... Ипполит?.. Скажи правду. Вы... сними заодно?..

— Нет. Мы разошлись с ними. Мы шейдемановцы, мы плехановцы — они марксисты... Да они и Маркса по-своему переделали.

— Я не понимаю тебя. Я ваших учений не знаю.

— Скажу просто. Мария Александровна Спиридонова и Камков поругались с Лениным.

— Чего не поделили?

— Наша партия требует войны. Она не может мириться с Брестским миром, с приездом в Москву Мирбаха, с засилием в Кремле немцев.

— Поздно об этом спохватились. Война невозможна.

— Ну что ты!

— Да... вернуть солдат в окопы, заставить их ожидать газовой атаки, нести службу по ночам, поставить батареи и сидеть сутками в окопах уже больше нельзя.

— Но воюют же против казаков, против Деникина и Дутова.

— То другая война. А на настоящую войну нужны другие офицеры, другое воспитание. Не нужно было, Ипполит, привозить Ленина и Троцкого, а когда взяли их, их нужно было повесить. Отчего Керенский не сделал этого?

— Мы против смертной казни. И сейчас — Спиридонова требовала от Ленина прекращения террора.

— Требовала прекращения террора от человека, только и держащегося террором... Глупо!

— Мы решили... — проронил Ипполит и замолчал, пытливо глядя на Федора Михайловича.

—Что же вы решили?

—Я не знаю, говорить ли? Это страшная тайна.

—Кажется, Ипполит, я еще юнкером доказал тебе,

что умею хранить тайны, — пожимая плечами, сказал Федор Михайлович.

— Мы решили устроить восстание. Здесь есть офицер

Попов — он наш. Нам еще удалось склонить комиссара почт и телеграфа Прошьяна. Одна батарея, несколько десятков матросов, рабочие обещали нам помочь. Ты понимаешь — coup d'etat (Государственный переворот (фр.)) устроить, как Наполеон... Бледный работает в Ярославле. Готовит восстание. Наши лозунги прекрасны: «Долой Брестский мир», «Долой предателей-большевиков». Еще один, еврей, — настоящий герой, — вызвался пройти по подложному документу к немецкому посланнику Мирбаху и убить его.

— А когда удастся, — англичане привезут в Питер Керенского и посадят его, Львова и компанию на трон... Да?

— Ты шутишь, шутка твоя, Федя, дурного тона.

— Я не шучу. Мне не до шуток, — усталым голосом сказал Федор Михайлович.

— Ты пойми... Наполеон так сделал во Франции, и как хорошо.

— Республика стала империей... Но у вас есть Наполеон? Парижу предшествовали Арколе, Египет, Палестина. Бонапарте знали его солдаты, и с ним шла удалая шайка молодцов. Кто знает Бледного? Кто теперь уважает Керенского? Какие же это Наполеоны? Нет, Ипполит, ничего из этого не выйдет.

Мы хотели просить тебя.

— То есть? Я-то тут при чем?

— Мы хотели просить, чтобы ты стал во главе военной части восстания.

— И кровью братьев своих тащил бы к власти Керенского, Камкова, Марусю Спиридонову, Гоца, Либера и Дана, чтобы окончательно утопить Россию в социализме?

— Большевики лучше, по-твоему?

— Большевики?.. Ипполит... Я четвертый месяц скитаюсь без крова и часто без пищи, все пытаюсь пробраться на юг и не могу. Проклятая фигура выдает. Моя бригада комплектовалась из москвичей, рязанцев и орловцев, и на беду у меня тут везде знакомые. Я знаю, что такое большевики. Наверху бедлам, сумасшедший дом, садизм крови и разврата, упоение властью, речами, смертными приговорами. А сейчас же под ними, их слугами — разбойный, уголовный элемент русского народа. Неужели ты думаешь, что твой Попов в Москве или Деникин с юнкерами смогут справиться с этими молодцами? Им море по колено. Им убийство — ничто, муки человека — развлечение, слезы жен и матерей в них вызывают довольный смех. Мы вернулись в средневековье, Ипполит, и по Москве рыщут опричники. Видал я как-то их знаменитость — отряд товарища Тулака. Чего-чего там нет! И блиндированный автомобиль, и две пушки, и десятки пулеметов, и громадные алые знамена с его именем, и конница, и казаки с пиками, и пехота, и женщины. И все это его имени. А сам Тулак — щуплый мальчишка, едва ли нормальный. Его отряд — это шайка грабителей. Ты посмотрел бы, как одеты! Прекрасные папахи, шинели, офицерская амуниция, шашки в серебре, сабли — все с замученных, казненных офицеров. А лица! Сытые, здоровые, с хмурыми серьезными глазами, с подвитыми чубами. Эти гулять могут. И они гуляют и будут гулять, пока не упьются кровью. Он там ведет какие-то переговоры, заключает миры, пишет декреты и не мешает им гулять по Руси, грабить деревни и города и трясти разгулом и мошной. Что же? Их ты остановишь своим бледным восстанием?.. Нет, Ипполит! Посмотри, что сделалось с Москвой!

Она кишит народом. По всем направлениям движутся люди, спешат куда-то, стоят толпами... Там раздался выстрел, там кричит крестьянин. У него отняли лошадь. Вот бегут врассыпную, а за ними гонится пьяный казак с красной повязкой и машет саблей. Разве это не Москва времен Ивана Грозного? Что слышны свистки паровозов, что гудят по рельсам трамваи и мчатся автомобили — это ничего не меняет. У Иверской — толпа. Захудалый поп в старенькой рясе украдкой служит молебен. Кругом мотаются красные флаги, кощунственные надписи колышутся ветром и скверная ругань прерывает молитвенные возгласы... По площади едет отряд. Посмотри на этих мальчишек на рослых лошадях, на их лица, довольные, счастливые. Пойми — им все позволено. Вечером смехом звенит Москва. Из кинематографов, из театров, с лекций, заседаний, с митингов льются народные толпы. Их только что разрешили от всякой морали. Два подростка напевают фокстрот и танцуют на улице. Матрос идет, обнявшись с барышней, солдат, укрыв шинелью девчонку двенадцати лет, ведет ее в баню на глазах у всех. Все позволено! Хмель разврата ходит по улицам. Никому ничего не стыдно... Этому перебродить надо... Или усмирить железной рукой... Не за большевиков, не за Ленина и Троцкого идет борьба, а за возможность этой шалой, развратной жизни... И мне понятно, что Тома убили. Убьют священников, убьют офицеров, убьют всякого, кто скажет, что это нехорошо...

— Когда же, по-твоему, все это кончится?

Когда перебесятся. Когда устанут лить кровь развратничать, когда потянет в логово и захочется отдохнуть...

— И что же? Молчать и ждать?

— Только сила может их смирить, а такой силы нет. Федор Михайлович повернулся к брату. На исхудалом почерневшем от голода лице сверкали глаза.

— Вспомни историю, Ипполит. Она повторяется. Иоанн Грозный создал опричников, государственных разбойников. И прошло полтора века, пока не вырубил их до основания Петр Великий. Болотников, Баловень, орды Ляпунова и Заруцкого, Разин, Булавин — буйные поросли семени, брошенного опричниками. Когда Петр спустил по Дону плоты с виселицами — на Дону поняли, что пришел конец вольнице, когда Петр собственноручно рубил головы стрельцам в Москве — на Руси поняли, что настал конец опричнине... Когда поплывут по рекам тела казненных чекистов и будут ссечены головы коммунистам, только тогда познает народ, что настал конец его мерзости.

— Так надо же кому-нибудь это сделать! — воскликнул Ипполит.

— Ни Бледному, ни Керенскому это не по плечу. И потому, Ипполит, спасибо за предложение, но уволь. Что-то не хочется браться за дело, не сулящее успеха.

— Что же ты будешь делать?

— Не знаю. Скитаться из дома в дом. Пока тепло, ночевать по сеновалам и в лесу, а там... Видно будет. Попытаюсь примкнуть к белому движению... Твой сын сказал мне: «Свет во тьме светит, и тьма его не объят...» И задал мне загадку... Не жизнь теперь, а томление. Если бы не Наташа, пошел бы прямо напролом. К казакам.

— Прощай, Федя... А жаль, что ты не с нами. Говорят, тебя любят солдаты.

Федор Михайлович вспомнил «чумазого» и усмехнулся. Как гримаса была его усмешка.

Он вылез изо рва и смотрел на брата. Шатающейся походкой уходил от него по дорожке Ипполит.

«Губернатора убил, — думал Федор Михайлович. — Губернатора убил, а теперь рад был бы, чтобы губернатор этот воскрес и сел бы на Москве с исправниками и становыми!..»

XII

Федор Михайлович ночевал, где придется. Если была непогода, высматривал, пустую дачу или одинокую ригу и устраивался на рваном пальто. Иногда стучался в избу, иногда шел в город. Раз в неделю, на рассвете, когда утихал солдатский муравейник, он крался на Арбат к сестре, где жила Наташа. В пустой прихожей квартиры, спящей глубоким сном, его встречала Наташа. Закутанная в платок, она садилась на сундуке, прижималась теплым родным телом к мужу, иззябшему на утренней росе, и говорила слова любви и ласки. Она приготовляла ему кулек с хлебом, жареным мясом, картофелем, чаем и сахаром — на целую неделю. Печальны были ее серые глаза. Было коротко свидание. Боялись, что проснутся дети, подсмотрят, донесут.

Наташа торопливо сообщала домашние новости:

— Федора, твоего крестника, в Красную армию забрали. Он на курсах. Венедикт пропал. Липочка надеется — к добровольцам пробирается... Маша, подумай, ей едва шестнадцать, ушла к районному комиссару машинисткой... Лена помешалась на фокстроте... Андрюшка невозможен... И, Федя, голод... голод... Мы уже чаю не пьем. Брусничные листья собираем... Грозят вселить жильцов. Не по работе комнаты занимаем...

Наташа крестила мелким крестом Федора Михайловича. Мокрыми губами, распухшими от слез, прижималась к его лицу. Смотрела долго, точно запомнить навсегда хотела. Не знала, придет ли в следующий понедельник или погибнет в этом муравейнике людей...

«Кто же я такое? — думал Федор Михайлович, возвращаясь в поля и леса. — Кто? Преступник? Но я не знаю, что сделал я преступного. Пусть скажут мне, в чем моя вина! Пусть судят... Казнят без суда!.. Почему я не У просто жить. Никому не мешать. Клеил бы, что ли, коробочки или книги переплетал. Кому я мешаю? А они будут казнить, уничтожать русский народ. Они убили из-за меня Тома, убили старика и старуху, где я жил, а я... Молчать?.. А что делать?!»

— Ваше превосходительство, — окликнул Федора Михайловича с другой стороны переулка чей-то тихий, приглушенный голос.

Федор Михайлович вздрогнул, поднял голову, но сейчас же опустил и сделал вид, что он совсем не «ваше превосходительство».

Окликнувший догнал его и тихо шепнул:

— Ваше превосходительство, зачем таитесь? Попа и в рогоже узнаешь! А меня не признали разве?

Бравый молодец шагал рядом с Федором Михайловичем. Высокий, статный, черноусый, чернобровый, большеглазый. Свежая гимнастерка на нем, черная фуражка на затылке, вся ухватка молодцеватого фронтовика.

— Капитан Руднев... Из фельдфебелей. Не изволите припомнить. Старый туркестанец. При вас службу в Джаркенте начал... Э-эх! Что-то там теперь!..

«Провокация, — подумал Федор Михайлович. — Держи ухо востро, Федор».

— А как же, — сказал он, протягивая руку. — Узнаю. Но каким вы франтом!

Дрянно звучал его голос.

— Вы где же? Служите? — спросил он.

— Да что, ваше превосходительство. Стыдно и признаться. Нанялся в Красную армию. Все при своем деле.

— Ну?..

— Только грех один. Разве же это армия? Опять-то посмотрите. Народ кругом голодает, есть нечего, одеться не во что, девчонки босые бегают, а они на арки, на флаги что кумачу тратят. Вы думаете — меня они одели по-прежнему. Все с чужого плеча, старого запаса. Производства, или швален, как у нас раньше бывало — так ничего этого нет. Эх... Горит матушка Русь, со всех концов подожженная.

«Держись, Федор, — провокация», — думал Федор Михайлович, идя рядом с бывшим фельдфебелем-туркестанцем.

—А вы, ваше превосходительство, как видно, не при деле? Видать, голодать приходится и одежонка плохая. Конечно, обидно. Знищал кругом народ. Вчора сам Ленин на площади Большого театра речь говорил. Народу тьма. Народу разве что слышно, что говорит. Ничего. В толпе полковник Рокосовский тоже стоит. Голодный. Глаза, как у волка. Шапку, значит, снял от почтения к Ильичу. Чудно... В былое-то время только бы крикнул: «Руднев, пли!» — и смели бы Ильича за милую душу... И что теперь только не делается! Вы посмотрите — Москва! Что потревоженный муравейник. И все суетится, все бежит. Страшно подумать, куда и зачем?.. А я так думаю, ваше превосходительство, пожалуйте к нам. Там Ленин свое, а мы свое... А?.. Свою бы линию повели...

— Вы простите меня, Руднев, — сказал Федор Михайлович, — я политикой не занимаюсь.

—Не верите вы мне, — с укоризной сказал Руднев. — Не верите... А, между прочим, ваше превосходительство, капитан Руднев присяги не нарушал. Капитан Руднев в сердце царя хранит, и будет день, капитан Руднев покажет, что он помнит заветы лихого Туркестанского стрелкового полка... Счастливого пути, ваше превосходительство. Не презирайте того, кто, основательно обдумав, пошел на крестный путь!..

Капитан Руднев козырнул Федору Михайловичу, и они разошлись: Федор Михайлович направо, Руднев налево…

XIII

Ипполит пришел к Липочке в обеденную пору. В столовой, бывшей в то же время и спальной Венедикта Венедиктовича и младшего сына Андрея, усаживались за стол, накрытый потертой клеенкой.

— Ипполит, Ипполит, — говорила, разливая суп, Липочка, — как-то еще девочкой я возмущалась деградацией нашего рода, и мы с Лизой все повторяли это слово. Вот теперь уже не деградация, а нищета настала. Фарфоровый сервиз, что мне от тети Лени достался, квартиранты, рабочие отобрали...

— Ты, Липочка, счастливая. Ты можешь у себя готовить, а мы с Азалией давно в общественную столовую по карточкам ходим. Пустая вода с воблой, и вобла, да такая жесткая, что не укусишь, — сказал Ипполит.

— У нас, слава Богу, «Почтель» заботится. Паек на руки выдают, — сказал Венедикт Венедиктович, потирая большие узловатые бледные руки. — А где Андрюша?

— На кухне. Прогнала руки умыть — грязный, как свинья, пришел. На огородах молодую картошку воровал, — сказала стройная, красивая Мария, старшая дочь, гимназистка, а теперь дактилотипистка и стенографистка местной чрезвычайной комиссии.

— А!.. Это хорошо! — оживляясь, сказал Венедикт Венедиктович. — Что же? Набрал?..

— Вот и он, — указывая грязным пальчиком на входившего ошарпанного гимназиста лет двенадцати, сказала младшая дочь Липочки — гимназистка Лена.

— Я возьму за три с полтиной женщину с огнем, — громко пел Андрей, кидаясь к матери. — Мама, мы потом сварим картошку? А... мама? Я жрать хочу!

— Поздоровайся прежде с дядей. Не говори таких стихов, не забывай, что у тебя сестры — барышни.

—Ах, мама! — воскликнула Лена. — Да что ты! Мы ведь совдепки! Нас этим не удивишь! С осени вместе с мальчиками учиться будем, а моя подруга Анюта Ползикова на днях родить будет и не знает, от какого мальчишки.

— Вот ужас! — воскликнула, краснея, Наташа.

— Тетя Наташа, — серьезно сказала Лена, — дело житейское. Самое обыкновенное. Инспектор сказал, что это даже хорошо. Социалистическому государству нужны граждане.

— Да ей, сколько лет? — вырвалось у Липочки.

— Пятнадцать... Она, мама, худенькая с лица стала. Ножки и ручки высохли. Совсем скелетик. А живот большой. Пузырем раздуло. Точно паук-сенокосец. И все лежит больше, — рассказывала Лена.

— Да, — чтобы переменить разговор, начал Венедикт Венедиктович, — и когда-то казаки и Деникин воевать перестанут. А тут еще чехословаки какие-то надвинулись. Все напасти сразу. И откуда что берется! А через их войну хлеба нет. Мяса давно не видали.

— Папа! У Сенюткиных кота ободрали, суп варили и ели. Говорят, вкусно, — перебил отца Андрей.

Да, до чего дожили! — вздохнув, сказала Липочка.

Мама, а правда, что, когда ты такая, как я была, — сказала Лена, — у вас были собака и кот?

—Да, — оживляясь и краснея пятнами, сказала Липочка. — У моей мамы была собака Дамка, а у брата Феди, твоего дяди, — большой серый кот Маркиз де Карабас. Еще было у нас два снегиря и чижик.

—Как странно, — сказала Маша, — собака... кот... птицы.… Да вы совсем буржуи, мама, были. У моего комиссара, и то нет собаки. Он всё фокса хочет завести. Даже красноармейцам-чекистам наказывал присматривать, не найдут ли кого с фоксом.

— Тебя не возмущает это? — тихо сказала Наташа Липочке.

— Ах, оставь, Наташа! — воскликнула Липочка. — Ну что сделать! Против рожна не попрешь, плетью обуха не перешибешь. Что хорошего делает Федя, что не идет служить? Весь исхудал! На босяка похож. Все ломается. Пошел бы — паек получил. Вон, на днях я его товарища Старцева встретила. На автомобиле едет, важный. Красная звезда на рукаве нацеплена, буквы какие-то. А рядом матрос. Запанибрата... Просто. Вот и Федя бы так... С матросом!..

— Боюсь, мой комиссар доберется до дяди Феди, — тихо сказала Маша. — Третьего дня они восемьдесят человек в расход вывели. Я списки переписывала. Спрашивал меня, нет ли у меня родни бывших военных.

Наташа сидела рядом с Ипполитом. Куски клецек, искусно выдуманных Липочкой из старого хлеба и картофельной шелухи, вязли в ее горле. Бледная, худая, с большими глазами, сидела она в простом платье своей работы, как мученица. Старалась не слушать, не вникать в этот новый, страшный, кровавый быт, тесно обступавший ее и давивший жестокой обыденщиной.

— Во времена проклятого царизма, — начал Ипполит, — когда мы боролись за свободу, каждая казнь царских палачей печальным похоронным звоном раздавалась по стране. О ней кричали. Мы собирались по углам и обсуждали меры, как спасти, если можно, и как отомстить, когда уже свершилась казнь. Мы мстили...

— Тише, тише... Ради Бога тише, Ипполит, — воскликнула Липочка. — Не забывай, что рядом жильцы-коммунисты. На Дику косятся, что он не записывается в партию. Подозревают, что Федя бывает. Разве можно — такие речи!..

— Что же? Молчать? — сказал Ипполит.

— Да, Ипполит, молчать, — сказал, хмурясь, Венедикт Венедиктович. — Понимаю, нелепица все это. Но, Ипполит, не нам, старым уже людям, переворачивать новый быт. Молодежь готовит себе будущее. Вспомни, и в наши дни бунтовали студенты да молодые рабочие, а старые чиновники скромно сидели по местам и ждали двадцатого числа да Станислава на шею.

— Нет, Венедикт, мой отец был либералом. Он не плыл по течению. Он всегда возмущался всякой несправедливостью.

— Ну, уж, где уж, что уж, — замахала тонкими руками Липочка. — Он-то ничего не делал. В карты играл да маму замучил. Возмущалась молодежь, а вождями были — жиды.

— Что же, евреи и теперь готовы идти. Канегиссер убил-таки Урицкого... и сейчас у нас...

— Оставь, пожалуйста, — сказала, краснея, Наташа, — евреи теперь наверху, и им ничего больше не надо. Но молодежь... Она гораздо выше, чем в ваши дни. Гораздо, гораздо, гораздо выше! Мои Светик, Игорь и Олег, твой, Липочка, Венедикт — пошли искупать вину отцов, и я верю, они победят.

— Добровольцам не удалось взять Екатеринодара, и Корнилов убит, — сказал Венедикт Венедиктович. — Пустая затея! Слабые дети идут против сильных разбойников.

— И победят, в конечном счете — дети! — воскликнула Наташа и встала из-за стола.

— Ох, Наташа, Наташа, не сносить тебе головушки, — сказала Липочка. — Бурлит в тебе казацкая кровь!

Поднимались с мест. Двигали стульями.

Я возьму за три с полтиной

Женщину с огнем,

—прыгая через стулья, пел Андрей.

Маша вышла из комнаты. Она сейчас же вернулась в большой нарядной шляпке с цветами и, натягивая на красивые тонкие руки перчатки цвета creme (Кремовый (фр.)), сказала:

— Я пойду, мам. Мой комиссар приглашал меня сегодня в танцульку, обещал шоколадных конфет принести.

— А я с Андреем, — сказала Лена, — в кинематограф идем на Арбатскую площадь. Ужасно интересная фильма идет — «Пара гнедых». И в первой картине похороны. Покойница лежит. Лидия Рындина играет. Ужасно драматично.

— Вот они — дети! — сказала Липочка, когда дети ушли. — Не спросили отца с матерью, пришли, поели и ушли. Где они, с кем они — разве мы знаем?

— Новое поколение растет, — сказал Венедикт Венедиктович. — Грациозно это выходит! Сын Венедикт у Деникина, его брат Федор в курсантах, Маша у комиссара чрезвычайки, и кто он, какие у нее с ним отношения, не изволит нам сказывать. Лена путается с гимназистами, а сын Андрей картошку по огородам ворует. Вот нелепица-то!

— Советский строй, — сказал Ипполит и тяжело опустился на стул.

— Наше дело было только родить да вскормить их, — сказала Липочка, прислоняясь спиной к двери, — а там... Они сами... Помнишь, Ипполит, наше время... Помнишь — Пасху, яйца красили, катали яйца, розговены... Четверговую соль, заутреню в гимназии. Пушки палили, и звенели в окнах стекла. А летом — дача, туманные споры о прочтенном. Лиза с ее философией и устремлением в народ. Где все это? Мы брыкались. Проклинали экзамены, учителей, стремились сбросить путы... А видно... Ипполит, путы-то были нужны... Видно, цепи-то целовать было нужно и милую мамочку обожать...

Липочка разрыдалась.

XIV

Был душный июльский вечер. С той же повышенной скоростью бился пульс Москвы. По улицам сновали народные толпы, серые, почти все в защитном, многие, несмотря на жару, в шинелях. Проезжали редкие извозчики. Гудели автомобили советского начальства. Толпа горготала и клокотала, как вода в котле. У Реввоенсовета стоял серый броневик. Часовые матросы и красноармейцы хмурой цепью окружали здание. Внутри кипела жизнь. Взад и вперед по коридорам, вверх и вниз по лестницам сновали солдаты, матросы, китайцы и советские барышни. По всем комнатам громадной гостиницы тревожной трелью проносился стук пишущих машинок, и непонятно было, что могли они выстукивать днями и ночами.

Надвигались густые, знойные сумерки. В пыльных столбах утопала Москва, бурлящая людскими толпами, встревоженная, словно ожидающая чего-то. По всем этажам гостиницы вспыхнули огни лампочек. По лестницам, не переставая, двигались люди.

В просторном кабинете за письменным столом, низко нагнув большую голову с курчавыми, темными, впадающими в золото волосами, с пенсне на носу, с рыжеватыми усами и маленькой бородкой, сидел еврей в военном френче и длинных, небрежно спускающихся на ботинки штанах защитного цвета. Он просматривал бумаги. Не поднимая от них глаз, он протянул руку к лампе и повернул выключатель. Приятный зеленоватый свет разлился по кабинету. Осветились листы, печатанные на машинке.

В дверь постучали.

— Ну?! — сказал, поднимая голову, еврей, и в снопе свита бледное его лицо с блестящими глазами показалось страшным.

Стройный, затянутый во френч юноша в ремнях, без оружия появился в дверях.

— Товарищ Вацетис! — сказал он. — По срочному делу.

— Зовите... Да... зовите же, когда я вам говорю... — нетерпеливо сказал сидевший.

Мерно ступая тяжелыми, добротными сапогами и мягко позванивая шпорами, в кабинет вошел человек выше среднего роста, крепкий, молодцеватый, с круглым бритым, ничего не выражающим лицом. Он плотно притворил двери и молча вытянулся.

— Ну? — сказал еврей.

Пенсне блеснуло стеклами в лучах лампы. Казалось, что за столом сидит человек с черепом вместо головы и с громадными, огнем пылающими глазными впадинами.

— Отряд Попова сосредотачивается в Трехсвятительском переулке.

— Большой? Все три рода оружия?

— Да... Все три рода войск, товарищ комиссар. Он в полной готовности. Мне донесли, что при нем все лидеры левых социалистов-революционеров. Там видели Камкова, потом приезжий из Петрограда, некий Кусков, очень подозрительная личность.

— Много войска?

— Нню... — протянул Вацетис. — Не так уже, чтобы много... Пехоты так, может быть, тысячи две наберется, восемь орудий...

— Вос-семь ор-руд-дий... Ш-ша! — вставая, сказал еврей. — Вос-семь ор-рудий... Это, товарищ, очень опасно?

— Нню... Справляться можно. Организации у них никакой. Свернули людям головы. Ну, еще 60 пулеметов.

— Шье-сть-дьесят пулеметов, — в волнении, вдаваясь в жаргон, сказал комиссар и подошел к окну. — А не сказать Владимиру Ильичу, чтобы чемоданы укладывать?

— Не извольте беспокоиться. Справимся... Тут только одно обстоятельство. Вы изволите знать, что члены центрального комитета партии социалистов-революционеров имеют свободные пропуски в Кремль и, в частности, к товарищу Ленину. Так я боюсь, товарищ, какого-нибудь вероломства. Они уже арестовали товарища Дзержинского.

— Арестовали товарища Дзержинского! Ну что вы говорите? Это же ужасно!..

— Не беспокойтесь, товарищ. Они не большевики.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что они прикончить его не посмеют, и мы его освободим.

— Но вы так бодро смотрите на все, товарищ Вацетис, что мне приятно на вас смотреть.

— Ведь это, товарищ комиссар, социалисты. То есть та сволочь...

— Ну, вы, пожалуйста, товарищ Вацетис. Я знаю, вы человек вне политических партий, но только... Вы сделаете все?..

— Все, как нужно. Я только прошу вас отдать распоряжение, чтобы теперь в Кремль никого не пускали.

— Ну, разумеется... Разумеется... А вы думаете... Мне... Безопасно?

— Совершенно, товарищ комиссар, доверьтесь мне в полной мере. Мы специалисты этого дела, сделаем все чисто.

— Комиссар Петерсон с вами?

— Да, он ожидает в автомобиле.

— Это хорошо... Я бы сказал вам по-русскому: с Богом! Если бы мы не отменили Бога. Но говорю вам: во имя спасения революции — сделайте...

— Сделаем, товарищ. Могу идти?

— Да, пожалуйста...

У подъезда Вацетиса ожидал сильный русско-балтийский автомобиль. На заднем сиденье, прислонясь к по душкам, сидел человек в просторной солдатской шинели и мягкой фуражке.

— Товарищ, на Ходынское поле в лагерь! — сказал Вацетис, прикасаясь рукой к плечу шофера.

— Понимаю.

Шофер надавил ногой на рычаг передачи и наложил руку на руль. Машина дрогнула и покатилась по затихавшей на ночь Москве.

В узком переулке беспорядочно толпились солдаты. В боковых улицах стояли запряженные орудия. Ездовые слезли и лежали на камнях мостовой у ног лошадей. У подъезда дома с темными, наглухо закрытыми дверьми толкотня была сильнее. В подъезде кто-то стоял на столе и кричал в толпу короткими отрывистыми словами.

— Чего шумит, товарищ, не слыхать? — спросил, зевая, артиллерийский солдат пехотинцев.

— А кто его знат, что. Чехословаки, мол, на Волгу наступают и чтобы, значит, сковырнуть теперь Ленина.

— Та-ак...

—А на место его кто? — Не сказывает.

— Уже не Керенского ли?

— И все-то брешут, как им не надоест.

— Что же, товарищ, при Ленине не сладко. Хлеба по фунту — и то не сполна давали.

— За царя, что ли?

— Слыхать, царя убили. Я телеграмму читал.

— Царство небесное ему. Приял, значит, мученическую кончину. А кто убил-то?

— Да жиды же!

— Вот те и слобода...

— Погодь, что говорит? Помолчите маленько. Про крестьян будто?

С крыльца в сумраке теплой ночи неслось:

— Вы думаете, товарищи, что вами правят представители крестьян и рабочих? Напрасно, товарищи, это не представители рабочих. Это узкие социалисты. Они обижают крестьян. Они считают, что все крестьянство — это мелкая буржуазия, и натравливают рабочих на крестьян, и хотят отнять у крестьян хлеб, и не дают крестьянам денег на сельскохозяйственные коммуны. Идет поход города против деревни, большевики хотят отнять у крестьян землю и отдать ее помещикам. Они немецкие наймиты и действуют по указке императора Вильгельма. Вся политика большевиков сводится к тому, чтобы разжигать классовую борьбу...

Ипполит шатался в этой толпе, отрывками слушал речи ораторов, присматривался к сонному, вялому солдатскому стаду и испытывал снова то чувство, что испытывал уже раз, когда шел убивать губернатора. Как тогда он всем подсознанием своим чувствовал, что никогда не убьет губернатора, не решится, так и теперь подсознание говорило ему, что эти люди не будут воевать. Они не пойдут на Кремль, не поставят пушки в упор против дворца, где живет Ленин, и не вырвут у него власти. И как тогда, много лет тому назад, когда он был студентом, те, кто распоряжались убийством губернатора, были далеко. Бледный сидел в Петербурге. Здесь всем распоряжался Попов, речи говорили Камков и еще какие-то молодые, никому не известные люди. Их никто не слушал. Не было плана действия. Все ждали, что кто-то еще присоединится, кто-то поможет. Все сделается само собою. Были вечные русские авось, небось и как-нибудь.

Ипполит продумывал прошлое. Типичная работа социалистов-революционеров. Они верили в правоту идеи и думали, что она сама захватит массы. Земной рай сам собой установится на земле. Все ждали, а надо было действовать. Так было всегда. Они действовали лишь тогда, когда ими руководили евреи, а теперь евреи были с большевиками.

Темной тенью в стареньком пиджаке шатался Ипполит от одной группы к другой. Никто не спрашивал, кто он, никто не удивлялся присутствию штатского на военной операции. Никто не командовал, не распоряжался. Попов был в доме. Показывали три окна, где светились огни. Говорили: «Там Попов», «Туда прошел Попов». Кто такой был Попов, чем он был известен, чем замечателен, никто не знал. Даже фамилия его была — каких тысячи в России.

Бодрее и воинственнее других была группа черноморских матросов. В черных бушлатах, они выделялись среди солдат. Держались отдельно. Сурово молчали.

Душная ночь стояла над Москвой. Пахло землей, мокрыми камнями, выгребными ямами и человеческим стадом. Казались на небе далекими звезды. Точно приподнялось над городом небо и удалилось от людских темных дел.

Среди солдат шатались женщины и девушки с большими корзинами. Они раздавали бутылки с водкой, баранки, консервы, булки. Слышался возле них веселый животный смех, шутки и брань.

У батареи со снятыми с передков орудиями молодой, высокий офицер, в пенсне, бледный, сутуловатый, с длинными волосами, не похожий на офицера, в легкой шинели без погон, с белой повязкой на рукаве, с небрежно одетой амуницией обсуждал с фельдфебелем, возможно ли обстреливать Кремль.

Ипполит остановился. Прислушался. — Я полагаю, господин поручик, — напирая на «господин поручик», говорил старый усатый фельдфебель, — что с этой площади возможно дать подъем траектории, так что через дома перенесет. Она, наша траектория, крутая. По плану вычислить в момент можно. Ежели туда наблюдателя послать... Телефоном связаться... И совсем хорошо будет.

Ипполит ждал, что сейчас фельдфебель крикнет, назовет кого-нибудь по фамилии, сядут несколько человек на лошадей и поскачут с катушками телефона за спиной проводить связь с наблюдателем. Так ему, штатскому, казалось. Но им, военным, было так странно готовиться обстреливать Кремль, что «господин поручик» сказал вяло:

— Да... Конечно, наблюдателя. Как полагаете?.. На высоких разрывах, чтобы не повредить церквей, исторических зданий?.. А? Как вы думаете, Седов? Больше моральное впечатление. А? Правда? Да...

— Как прикажете, господин поручик... Известия в отряде были хорошие. Из центра города приезжали автомобили с вооруженными матросами и красноармейцами. С них сгружали наскоро одетых людей и уводили в дом, где был Попов.

— Дзержинского провели, — говорили среди солдат.

— Товарища Лациса... — Смидовича...

— Это кто — Смидович?

— Председатель Московского совета.

— Слыхали, комиссар почт и телеграфов Прошьян на нашу сторону перешел. «Всем, всем, всем» послана телеграмма не считаться с распоряжениями советской власти, а считаться с распоряжениями правящей ныне партии левых эсеров.

— Ловко пущено... А кто же правит-то?

И не было никого. Ничье имя не было названо. Ипполит понимал: Наполеона не было...

Он шел по улице. Сзади оставался дремотный поповский отряд с урчащими автомобилями и тремя освещенными окнами штаба. Впереди расстилалась московская улица. «Чичкин... торговля маслами», «Булочная», «Портерная» — все пустое, с заставленными досками окнами, дома со спущенными на окнах занавесами. Красный огонек светится в углу окна. Должно быть, лампадку засветили. Может быть, молятся. Обыватель притаился и ждет, что будет. Его никто не спрашивал, что он хочет. Ему объявили великую бескровную революцию, и он ходил с красным бантом и ликовал: «Наконец-то!..» Ему объявили о власти большевиков, и он приял ее. Жизнь кругом ломалась, и рассыпались семьи. Племянники Светик, Игорь и Олег ушли. Лизу увезли на юг, и распалась семья Феди. Племянник Венедикт ушел, и еще держится семья сестры Липочки. Держится ли? Сына Тома замучили и расстреляли. За что?..

Жена Азалия в Петербурге на попечении партии. Курит надушенные папиросы, целыми днями спорит о теософии и социализме, отыскивает каких-то потусторонних «Лапана» и «Пампана», возится с поэтами и философами. Ложится в четыре часа утра и встает в три часа дня... Он в Москве ходит, говорит, слушает... И так всю жизнь! Ему скоро пятьдесят лет. Седина забралась в черные волосы. Большая лысина светится на затылке. Сгорбился. У него большой стаж — он был в ссылке, пострадал за правду. Что делал он, однако, всю жизнь? Одни обучали солдат, воевали, умирали, страдали по лазаретам. Другие писали романы и повести, будили мысль, вызывали слезы, учили детей... Третьи строили железные дороги, годами жили в Маньчжурии и в Заамурской тайге, вставали до света и шли с рабочими прокладывать железный путь. Строили дома... Судили, наказывали... Кипели в людском муравейнике, скрашивали свою жизнь. Играли на театре, пели... Считали деньги, охотились, пахали землю, сеяли хлеб, разводили скот и лошадей. Все что-то делали... А что делал он и вознесенные недавно, как народные герои партийные товарищи — Мария Александровна Спиридонова, «бабушка» Брешко-Брешковская, Керенский, Чернов, Ленин, Троцкий, Зиновьев?.. Что делал он сам?

Как предстанет он перед народом и что ответит ему?

Как предстанет он перед Богом?

Ипполит остановился. Дальше нельзя было идти. Камни мостовой были выворочены и вместе с землей и красноватым песком образовывали валик за канавой. Можно было подумать, что тут прокладывали трубы. Это был окоп. Красноармеец стоял у фонаря за канавой и курил папиросу.

Бледнело небо, розовел восток. Прохладные туманы спускались на землю. В пустынной красоте раскрывались перспективы утренних улиц Москвы. Дома казались блеклыми, вывески мертвыми. Нигде ни души. За тишиной уснувшего города чуть слышался далекий, невнятный шум. Точно пулеметы стреляли или трещали повозки обозов. — Слышь, товарищ, — сказал красноармеец, поворачивая серое, голодное лицо к Ипполиту, — должно, они наступают.

«И уж, конечно, не перед Богом, — ответил на свою мысль Ипполит. — Бога-то ведь нет... Это кто сказал? — точно, кто спросил внутри него. — Это я сказал?.. А как же тогда «Лапан», а как же теургические устремления, «мистерии преображения мига» и вся философия жизненных ценностей Азалии и поэта Круга?»

Сбоку, за домами, грозно, так что Ипполит и красноармеец вздрогнули, ударила пушка. Снаряд долго гудел, Удаляясь. Из небесной выси, где творилось чудо нарождения света, и клубились золотые туманы, донесся полный, густой звук разрыва — «памм»...

— Должно, над Кремлем, — сказал часовой, бросая недокуренную папироску. — А там — святые угодники! Грехи!

И, сняв фуражку, перекрестился.

«Нет, ничего не выйдет! — подумал Ипполит. — Все понапрасну...»

Сразу отчетливо понял, что надо бежать, и бежать как можно быстрее. Но бежать не мог. Его тянуло к отряду Попова, к людям, и он снова вошел в солдатскую толпу.

XVI

Вацетис с Петерсоном мчались на автомобиле по пустым улицам Москвы. Иногда навстречу им попадались маленькие группы красноармейцев и вооруженных рабочих, им кричали что-то, пытались преградить дорогу, но они неслись, прыгая на разбитой мостовой.

На Петровском шоссе их обступила дремотная, пахучая сень старых деревьев. Влево деревья раздались, замелькали в отдалении освещенные окна бараков. Пузырями, точно громадные китайские фонари, тянулись палатки с горящими внутри огнями. На поле, у передней линейки, была суета. Из палаток и бараков бежали люди в рубашках и скатанных шинелях, с винтовками в руках. На глазах у Вацетиса росли шеренги, сдвигались, убирали штыки к плечу, равняясь. Сухо раздавалась команда на латышском языке. Полковник Рекст, старый офицер, подскакал к автомобилю и доложил, что 2-й Латышский полк строится и сейчас будет готов к выступлению.

Курсанты инструкторской школы, дети московского дна, и с ними сын Липочки, восемнадцатилетний Федор, живой мальчик, с большими, серыми, близорукими глазами, торопливо запрягали лошадей в передки и возились подле орудий.

Первый час ночи был на исходе. Поднятая по тревоге молодежь переговаривалась возбужденными голосами.

— Подсобите, Федя, — говорил высокий тонкий мальчик Федору, — лошадь валек заступила.

Среди курсантов были в ходу ласковые, уменьшительные имена. Собранные со всей Москвы из подонков населения, принаряженные советской властью, будущие «социалистические» офицеры народно-крестьянской армии, они были проникнуты любовью и преданностью к власти, вынесшей их из подвалов, из сапожных мастерских, из-за трактирных стоек на высоту офицерского звания. Они смотрели на него по-старому свято. В сердце своем мечтали стать «благородиями». Привольная жизнь с налетами на буржуазных и пролетарских девиц спаяла их в одну школьную семью, где они чувствовали себя «товарищами».

— Сейчас, Абраша.

Абраша Гольдшмит, чернявый еврей, сын подмастерья портняжного цеха, боязливо осаживал большую, худую лошадь со всклокоченной шерстью. Нужно было поднять ей ногу, чтобы освободить валек, но Абраша боялся темной конской ноги с блестящей подковой: «Еще ударит, пожалуй!»

— Ну, милая! Ту-тпру... Ножку, ножку, милая, — говорил Федор, неумело берясь за ногу лошади. — Вот и готово... Вы не знаете, Абраша, куда выступаем?

— Не знаю. Слыхать, опять бунт. Контрреволюция.

— А вы не думаете, Абраша, если хорошо будем действовать и разгоним всю эту сволочь, товарищ Троцкий не поздравит нас офицерами?

— Ну, если хорошо будем действовать? Ну и почему не поздравит? И что ему стоит?..

Сзади курсанты накатывали орудие.

— Посторонись, товарищи! Ух! И славно запалю я сегодня по буржуям... — говоривший сочно выругался непечатным словом.

Полковник Рекст вызвал перед молчаливо сомкнувшейся колонной 2-го Латышского полка батальонных и ротных командиров. Рослый адъютант в старом кителе со следами погон и орденских ленточек светил электрическим фонариком на план Москвы.

— Первый батальон, — говорил Рекст, — к храму Спасителя. На Страстную площадь и к памятнику Пушкина выделите по роте. 2-й батальон с батареей — на Арбатскую площадь, и батальон инструкторов — в Кремль. Товарищи, я прошу, высылайте разведку и двигайтесь с мерами охранения.

Все шло, как если бы это был какой-то незамысловатый маневр в улицах Москвы.

— Латышскую батарею куда направить, товарищ? — спросил маленький толстый капитан.

— Вместе с инструкторской на Арбат, — коротко кинул из-за плеча Рекста Петерсон. — Мы будем действовать решительно.

Кругом отряда толпами собирались солдаты других латышских и русских частей, расположенных в лагере. От них выделялись группы. К Вацетису и Петерсону шли «делегации» просить разрешения принять участие в экспедиции против восставших.

В этих русских и латышских толпах никто не отдавал себе отчета, что происходило. Пахнуло кровью, полымем пожаров, явилась возможность стрелять, кричать и носиться по напуганному городу, показывая свою «народную» власть насмерть перепуганному обывателю.

Все шло гладко. Части были старые. Старая дисциплина Императорской армии там еще хранилась. В одних была национальная ненависть латышей к русским, в других — мальчишеский задор молодежи, ничего не понимающей и ни в чем не разбирающейся.

Холодно звучали команды. Колонны вытягивались по отделениям, за ними тарахтели пулеметные двуколки и веско громыхали орудия.

В алых туманах рождалось солнце. Туманы опускались. Улицы Москвы тонули в мутных, сырых облаках.

Из них выявлялись серые фигуры. Маячили, качались, подходили.

— Стой! Кто идет? — окликали дозоры.

— Свои!.. Свои! — отвечали из влажного облака. Разведка возвращалась к отряду. Обстановка выяснялась.

Склонившись на луку седла, товарищ Рекст слушал оживленный доклад юноши-курсанта. Он держал левой рукой за ручку велосипед, а правой чертил пальцем по плану Москвы.

— Они, товарищ командир, заняли почтамт и пытались захватить электрическую станцию, но рота 9-го Латышского полка подоспела и удержала станцию.

— Вы, до какого места доходили?

— Мы с товарищем Данилкой были в самом Трехсвятительском.

— Ну?

— Там главные силы поповцев. Они разместились в трех прочных каменных домах, приспособляют их к обороне. Наставили пулеметы, пушки.

— Обороняются... — прохрипел, оборачиваясь к адъютанту, Рекст. — Вы слышите — обороняются... Хороши наполеоны! Вместо того, чтобы идти на Кремль и брать его!

— Все разговорчики! — сказал адъютант.

— А это по чему стреляют из пушек?

Из-за лошади Рекста выдвинулась серая конская морда. На лошади сидел батальонный. Безусое, безбровое и безбородое, квадратное лицо было покрыто сетью мелких морщин и походило на печеное яблоко. Оно улыбалось беззубым ртом. Маленькие глазки исчезли в жировых складках. Точно резиновая, смешная маска вылезла из розовых, пропитанных солнцем туманов.

Я полючил донесенье, — произнесла маска. — Этта они по Кремль стреляют. По свой святой Кремль.

— Что же, были попадания?

— Нн-ю да. Маленький церковка купол разрушили и так во двор.

«То-то напугался Владимир Ильич, — подумал Рекст. — Наверно, опять медвежья болезнь схватила его».

— Ну вот что, — громко сказал он. — Батарея, стой, с передков!..

Батарейные командиры подошли к Вацетису.

— Что прикажете?

— Не спеша... не шумя... на руках подкатите шагов на двести пушки к домам, где засели поповцы.

— Понимаю.

— И гранатами... Мы им предложим все-таки сдаться. В тумане двигались, давая проход пушкам, люди.

— Расступись, товарищи, дайте пушке пройти... Посторонись маленько... Пропусти матушку, — раздавались голоса. Курсанты и латыши втаскивали пушки в Трехсвятительский переулок.

И только вошли, все окна вспыхнули огнями. Затрещали ружья и затакали пулеметы. Эхо отдавало звуки, и казалось, ад творится в тесном переплете узких улиц. Но стрельба не приносила вреда отряду. Укрывшись за каменными громадами, латыши и курсанты делали свое дело.

— Орудие заряжай гранатой! — командовал старый коренастый латыш, унтер-офицер. — Прямая наводка. По крайнему дому.

Все шло привычно. Как где-нибудь на позиции под Ригой или в Мазурских болотах. Курсанты устроились левее, стремясь подражать латышам и действовать, как настоящие, заправские солдаты.

Лисенко, сгибаясь под тяжестью снаряда, нес блестящий патрон. Желто-коричневая граната торчала из него. Мелкая капель тумана покрывала латунь гильзы.

— Давайте, товарищ.

Звенел, мягко открываясь, густо смазанный замок. Откуда-то с площади неслись тяжелые звуки: бумм... бумм! Поповцы стреляли по Кремлю. Скрежетали в воздухе снаряды, проносясь над крышами домов.

— Готовы?

Дуло пушки упиралось в улицу. В двухстах шагах кипел людьми дом, занятый штабом Попова.

— По крайнему дому!.. Пер-рвое!..

— Пли! — сухо, резко выговорил мальчик-курсант, незаконный сын горничной богатого дома, вчерашний уличный вор и хулиган.

Пролетариат пробивал себе дорогу к жизни.

Резко, грозным рокотливым эхом отдаваясь о дома переулков, рявкнула пушка. Зазвенели и посыпались из домов стекла, и с треском обрушилась часть дома, занятого поповским штабом.

— Второе! — командовал юный офицер. Абраша Гольдшмит в испуге закрыл уши.

— Пли!..

Изо всех трех домов поодиночке и группами бежали к Дегтярному переулку, стараясь прорваться на Курский вокзал, матросы, рабочие и солдаты поповского отряда.

Тяжело отбивая шаг, держа ружья наперевес, увешанные ручными гранатами, входили латыши в Трехсвятительский переулок, забирали и окружали пленных.

Все было кончено. Заговор «эсеров» был ликвидирован старыми императорскими солдатами и пролетарской молодежью, руководимой офицерами.

<Оглавление << Далее >>

Краснов П. Н.

Понять-простить

Часть первая