У Государыни — как гора с плеч. Донские казаки выдали Емельку Пугачева генералу Александру Васильевичу Суворову, и тот везет его закованного и прикованного к клетке в Москву.

Сама Государыня Пугачева не боялась, но из Москвы были панические «эхи»... Готовы были вывозить казну и дела из Москвы. Черный народ стал заносчив. Мятеж сам по себе многого не стоил, но долгое время не было войск, чтобы усмирять его. Войска были в Молдавии. Было тревожно читать, как пламенем пожаров, кровью помещиков и дворовых людей катился этот мятеж по обширному Приволжскому краю, как сдавались города и крепости и как озверевший народ расправлялся с пленными и безоружными жителями.

Тот народ, о котором так хорошо было писать в сентиментальных тонах Гримму и Вольтеру, о котором, читая Монтескье и Дидро, так приятно было думать, как его облагодетельствовать, показал свое дикое, звериное лицо.

Все эти ночи Государыня плохо спала. Стало ясно, что, прежде чем освободить народ, надо просветить его, научить его и заставить уважать законы и повиноваться им... Ей это не достанется. Не ей сладость снять цепи с рабов. Внуку, может быть, даже правнуку — ей же надо созидать такие законы, которые смирили бы зверя, каленым железом застращали его. Она еще раньше писала в своем «Наказе»: «Лучше, чтобы Государь ободрял, а законы угрожали. Лучшая слава и украшение Монарха — есть хорошее мнение о его правосудии...»

Проснувшись, Государыня долго не вставала и все думала о своем долге перед народом. Думала и о том, чем покорял Пугачев народ... Почему-нибудь шли за ним на бой, на смертные муки и саму казнь?.. «Надо служить народу... Он не служил, он потворствовал низким инстинктам. Народу надо уметь служить. Многое при настоящем служении не понравится ласкателям, которые во вся дни всем земным обладателям говорят, что народы для них сотворены, однако ж я думаю и за славу себе вменяю сказать, что я сотворена для моего народа. Нелегко работать для народа. Нелегко оберегать его от всяких случайностей. Но не надо бояться этого. Монарх обязан говорить о вещах так, как они быть должны... Про меня пишут в английских газетах: «Россия порабощена прихотям и произволу самовластительства...» Пустобрехи!.. Слава Богу, что Россия предана моему произволу, а не произволу Емельяна Ивановича, маркиза Пугачева!.. Смешно!.. Знают они, как трудно управлять русским народом?..»

В шестом часу на придворном театре была комедия, играли французские актеры: «Le chevalier a la mode». Потом был балет Толата, в котором танцевали с подделанными под башмаки деревяшками, отчего на сцене был красивый, ритмичный, согласованный с музыкой веселящий стук. После еще была маленькая пьеса «L'impromptu de campagne». («Модный кавалер»; «Деревенская неожиданность» (фр.))

Государыня много смеялась и аплодировала актерам Нейвиль и Дельпи.

После спектакля в малом зале был ужин для приглашенных. После ужина Государыня села играть в ломбер с графами Захаром Григорьевичем Чернышевым, Воронцовым и Паниным. Она шутя выиграла «пулю».

Чернышев взял колоду, чтобы сдавать карты для следующего роббера. Государыня рукою остановила его:

— Погоди, Захар Григорьевич... Расскажи мне хорошенько о Пугачеве. Почему же повиновались ему, несли ему деньги и продовольствие, на смертный бой шли за него?

— Шли, Ваше Величество, не за него и несли деньги не ему, а императору Петру Федоровичу... Это император Петр Федорович явился к народу, окруженный вельможами и генералами, о которых народ слыхал. Это император казнил и миловал, дарил землю и волю. Потворствовал самым низким народным страстям — жадности и зависти.

— Захар Григорьевич, ведь ты и раньше как будто знавал Пугачева?...

— Знавать не знавал, а слышать про него приходилось. В Семилетнюю войну был в моем отряде Донской казачий полк полковника Денисова. Был тот Денисов большой любитель до коней. При лошадях у него был вестовым молодой разбитной казачишка Емельян Пугачев. Бывало, пойдешь по казачьему лагерю, Денисов лошадьми своими станет похваляться. «Емельян, — кричит, — выведи того жеребчика, знаешь, что у татар отбили...» И бежит Емельян с оброткой угодить своему полковнику... Во время ночного нападения пруссаков Емельян возьми и упусти одну из любимых лошадей Денисова. Тот — крутой человек, да еще и под горячую руку, наказал Емельяна розгами... Не добрым глазом посмотрел на своего полковника Емельян. Слыхал я потом, что в турецкую войну Пугачев отличался храбростью, рас торопностыо, наездничанием, прекрасным владением копьем. Денисовская выучка даром не пропала, и произведен он будто в хорунжие. На войне заболел он чирьями и был отправлен на поправку на Дон. Дома он помог своему тестю уйти на Терек. Это же строго запрещено, ему грозил суд и жестокая расправа. Он бежал в степи — вот тут, какой бес его толкнул, кто его надоумил, кто знает, но только тут и началась вся его необыкновенная история. И раньше в степях были самозванцы и все ходили слухи, что Император Петр Федорович у раскольников скрывается.

Государыня забыла про карты. Она с интересом слушала Чернышева. Тот Пугачев, о котором она столько читала это время донесений губернаторов и военных начальников, столько читала россказней в иностранных газетах, точно оживал перед нею и являлся совсем в новом свете.

— И вот, представьте себе, Ваше Величество, — темная, грязная, скользкая банька из самана, на окраине казачьего хутора. В ней парятся два казака. Хозяин — яицкий казак и его случайный гость, принятый им Христа ради. Мутный свет сквозь бумажное прожированное оконце, раскаленный докрасна полок и банный неистовый пар. В этом пару темное, крепкое тело, и на груди у этого человека белые пятна, образующие крест, — следы чирьев. Казак-хозяин заинтересовался, что это за знаки на теле его гостя?.. Гость ничего не ответил. И вот нарастает любопытство, и кажется, что есть что-то таинственное в этих знаках, что не случайны они. Выходят из бани. День к вечеру, степь, тишина, горький запах полыни, и просторы бескрайние. Все притаилось в природе, и должно быть чуду, чему-то неестественному. Гость останавливается и говорит глухим голосом: «Ты про знаки на теле?.. Не знаешь?.. Будто не понимаешь?..» Яицкий казак ответил: «Не разумею, о чем говоришь». — «Не разумеешь?.. Ну так разумей... Тебе сказали, что я Пугачев... Какой я Пугачев... Я не Пугачев, а Император Петр III...»

Действительно, сказал, — проговорил Никита Иванович. — Господи, вот ведь взбредет в голову человеку, и с чего!..

— C'est incroyable! (Это невероятно! (фр.)) — сказала, вздыхая, Государыня. — Все им привидения кажутся. Который это Петр III в народе объявляется? Чуть ли не двенадцатый? Я понимаю, ну сказал... Мало ли что можно пошутить? Но ведь он серьезно. Как пошел!.. Чем околдовал он народ?.. Валом пошли к нему... И казаки, и крестьяне... И даже кое-кто из господ... Пошли за кем?..

XXXV

Тихо сказал Никита Иванович:

— Генерал Бибиков писал Фонвизину: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играли воры — яицкие казаки...» Не Пугачев, Ваше Величество, важен — важно общее недовольство и негодование.

Оживленное и веселое лицо Государыни омрачилось. Маленькая ручка стала прямыми пальцами похлопывать по столу — признак недовольства и волнения. Панин тронул по больному месту. Знала Государыня это народное недовольство, рабскую злобу, зависть, бедность и нищету крепостных людей. Вперед глядела на много лет. Сознавала, расходятся поступки ее с тем, что писала она в своем «Наказе» и о чем много раз советовалась и говорила с Паниным. Чего они хотят?.. Пугачевский мятеж принес разорения больше, чем турецкая война. Из-за безродного казака остановились так удачно начатые польские дела. Сотни сел и деревень выжжены, поместья уничтожены, многие тысячи людей побиты насмерть... Вся заграница с интересом и злорадством следила за движением казака Пугачева. Государыня видала изображения Пугачева в заграничных газетах. О нем писали с сочувствием — он нес свободу!.. О ней — с негодованием. За границей алкали уничтожить, унизить и посрамить, все равно чьими руками, Россию!

Государыня грустно усмехнулась.

— Знаю, — тихо сказала она. — Не первый раз о том слышу. Верь мне, Никита Иванович, наше первое желание — видеть народ российский столь счастливым и довольным, сколь далеко человеческое счастие и довольство может на сей земле простираться. Собирала я для того сведущих людей. Что же вышло?.. Не мною порядок сей установлен, и, видно, не мне его переменить. Всю Россию в одночасье не перестроишь. Дать волю народу, сам видишь теперь, — погубить Россию, а, погубляя Россию, не погублю ли я и самый народ?..

— Ваше Величество, Заволжский край далекий и глухой. Земля для обработки тяжелая — степь... Летом зной и засуха, зимою жестокая стужа и вьюги.

— Воля крестьянам, Никита Иванович, климата не изменит.

— Точно, Ваше Величество. Но — помещичьи угодья огромные, надо много труда положить, чтобы сносно существовать. Перетянули дугу, она и сломалась.

— Помещики виноваты, — с грустной иронией сказала Государыня.

В ее красивых глазах разлилась печаль. Как часто думала она и писала: «О!.. Россия!.. Любезное мое отечество!.. Ты вверила мне скипетр!.. Я оправдаю твое избрание, все минуты жизни моей употреблю на соделание тебя счастливой!..» Она думала всегда о целом — о России, они думали всегда о частях: о крестьянах — им нужно волю дать, о помещиках — не давай воли народу, о духовенстве — не отнимай крестьян у монастырей. Как тяжело, что и такие умные люди, как Никита Иванович, ее не понимают.

Панин, заметив, что Государыня недовольна, замолчал. Государыня продолжала:

— Ну ладно!.. Помещики!.. Пусть и точно — звери... Знаю, есть и такие, что крепостного и за человека не считают... Но зачем же все-таки Емельку-то слушали?.. Что он, хорошему, что ли, учил?.. Грабежам да поджогам.. Воровской казак...

— Они, Ваше Величество, не Емельку слушали, а императора Петра Федоровича, которого считали вами обиженным.

— Хорош император — бородою оброс!

— Ваше Величество, край старообрядческий, борода-то там и очень кстати пришлась... И на теле крест... Знак Божий. Эта-то вот мистика и влекла к себе простой народ.

— Крест — следы чирьев, грязи!.. Ф-фу!..

— Ваше Величество, наш народ, и особенно народ тамошний, где много инородцев, татар, темный. По песням, по сказкам, по былинам он составил себе свое понятие о Государе. Ему такой нужен Государь, чтобы водку с ним хлестал и пьян не бывал, чтобы скверными мужицкими словами ругался, землю и волю дарил, непокорных, и особенно господ, тут же казнил своею царскою ручкою... Лихой наездник, топором над человеческими головами владеть умеет, голос громкий, властный, силища непомерная — вот царь в представлении народном. Ему наши придворные финтифлюшки непонятны, они просто чужды ему. Вот вам Захар Григорьевич расскажет, каков из себя был Пугачев.

— Ну что же, расскажи, Захар Григорьевич, каков должен быть Государь, а я Вольтеру и Монтескье отпишу, чтобы знали.

— Ваше Величество, Никита Иванович правильно вам докладывает. Там за Волгой жизнь другая, понятия иные, нравы грубые и жестокие, все гам аляповато, но как картинно умел в этой аляповатости появляться Емелька. Умел он себя народу показать.

— Ну, расскажи, поучи меня...

— Сакмарский городок... Это селение, утонувшее в беспредельной степи. Только у церкви небольшая березовая роща. Темные низкие избы вытянулись широкими улицами, всюду густая серая пыль, у домов подсолнухи стоят, как часовые, все широко, просторно, места не жалко, как только это и бывает в степи. Ждут Пугачева...

— Нет, Ваше Величество, — перебил Чернышева Панин. — Не Пугачева ждут, в том и дело, что вовсе не Пугачева, а Императора Петра Федоровича, который едет к своему народу объявить ему волю и казнить помещиков и непокорных.

— У станичной избы пестрые ковры по земле постланы, вынесен стол, накрытый белым, расшитым по краям убрусом, на нем большой каравай белого пшеничного хлеба на резном деревянном блюде и такая же солонка с крупною солью — все свое, здешнее, русское. Священник в полном облачении с крестом в руке ожидает у церкви. Крестный ход окружил паперть, иконы, хоругви вынесены на площадь. Старики с костылями стоят впереди, по краям у плетней пестрые, а более — белые платки женщин. На мужиках парадные кафтаны, которые надевают раз в год, в светлый праздник. И вот — показался вдали... Прискакал в пылевых клубах махальный, крикнул задыхающимся, испуганным голосом. «Едет!.. Царь-батюшка жалует к нам!..» Зашевелились, затоптались на месте, завздыхали. Много часов на солнечном припеке ожидали. Разморились... Пугачев в богатом кафтане, соболья шапка с малиновым бархатным верхом на брови надвинута, сабля в золоте, на боку болтается. Под ним жеребец соловой, священной, по понятиям татар — царской масти — хвост на отлете, грудь широченная, как у льва, седло калмыцкое с широкими луками, в самоцветных камнях — сердоликах и халцедонах, в изумрудах и яшмах, в золотой резьбе. Вся сбруя конская в золоте. Жеребец катит широким проездом. Пугачев сидит, молодцевато откинувшись, хмурит густые темные брови.

— Ка-артина, — со вздохом говорит Государыня.

— Сзади свита. Человек пятьдесят казаков. Отчаянный народ. Пугачев слезает с лошади, вестовые казаки подхватывают его под руки, ведут к церкви, как архиерея... Колокольный звон... Шапки скинуты с голов, люди становятся на колени. Со вздохами, опираясь на руки, отвешивают земные поклоны. Слышен покорный шепот: «Царь-батюшка, помилуй...» Пугачев свою роль знает. Умеет «фасон» держать. Он не станет с колен поднимать. Он — Государь — земной Бог. Медленно подвигается он к кресту, истово по-старообрядчески крестится, целует крест. Ему подносят хлеб-соль, он целует хлеб — благословение Божие. Теперь уже станичные старики принимают его под локти и ведут к приготовленному ему стулу с подушкой.

— Хорошо рассказываешь, Захар Григорьевич, — тихо говорит Государыня. — Тебя заслушаться можно. У тебя и Пугачев красавцем выходит в народном духе... Башкирский маркиз... Маркиз Пугачев.

Она задумывается, вспоминает раннюю свою юность и как первый раз у Есмани увидала она казаков, их коней и услышала дремотные их песни в степи.

— Да, дела, — говорит она и вздыхает. — Одно непонятно моему женскому уму, Захар Григорьевич. Назначила я тогда генерал-аншефа Александра Ильича Бибикова командовать войсками противу Пугачева, и тот Бибиков прогнал злодея из-под Казани, освободил Оренбург и двадцать четвертого марта разбил Пугачева наголову под Сакмарой. Злодей потерял все взятые им по разным городкам пушки, четыреста человек — писали мне — было убито у него, да три с чем-то тысячи в плен взято. Пугачевский Воронцов тогда в плен нам попался. Сам Пугачев — мне тогда Бибиков доносил — с четырьмя заводскими мужиками бежал к Пречистенской, а оттоле на Уральские заводы. Конец Пугачеву! Михельсон, генерал, разбил тебя, пугачевского графа Чернышева, у Зубовки, двадцать пять пушек взяли от тебя, освободили Уфу. Мансуров занял Илецкий и Яицкий городки. Полнейший разгром! И вдруг... Пугачев как ни в чем не бывало, оказывается на Белорецких заводах. Пугачев у Магнитной, у Челябинска — везде Пугачев... C'est epouvantable!.. Михельсон, Фрейман, Декалонгс ног сбиваются, гоняя злодея по степям... Пугачев у самой Казани!.. C'est miraculeux! (Это ужасно!.. Чудеса!.. (фр.)) Что он?.. Феникс?..

— Это, Ваше Величество, не Пугачев делал, — мягко говорит Панин. Он смотрит вниз и пухлыми белыми пальцами тасует карты. — Народ сам поднимался по всему громадному Заволжскому краю за землю и волю, которые им обещал император Петр Федорович. Ваше Величество, покойный супруг ваш, оказав милости раскольникам и даровав вольности дворянам, посеял семена этого мятежа — вам досталось пожинать жатву.

— Земля и воля!.. Где же давал злодей эту землю и волю? Весь край был объят пожарами и залит кровью. Расскажи, Захар Григорьевич, что творилось в Бердах. Пусть Никита Иванович послушает, на что способен народ под таким управлением, какое было у Пугачева.

Государыня смотрит на Панина и на старого Воронцова, и ей кажется, что не столько возмущены они Пугачевым, как напуганы и восхищены. Ай, молодец! Их точно страшит и чарует человеческая кровь. И что, если бы вот сейчас в этот зал вошел бы Пугачев в бобровой шапке и при сабле?.. Сам пьяный и с ним пьяная ватага мужиков... Что они?.. Не поклонились бы ему?.. Не оставили бы ее для него?.. Какие страшные мысли!.. Не будь у нее этого славного маленького Суворова, не будь Михельсона, Бибикова, Петра Ивановича Панина с их лихими драгунами, кто знает, не сидел бы Пугачев в державном Петербурге и не кланялись бы ему земно все эти вельможи, ею обласканные?.. Может быть, и в Петербурге стало бы как в Бердах, казацком пугачевском стане! Господи, как все ненадежно в этом мире!..

— Расскажи нам про Берды, — повторяет Государыня и смотрит в угол скудно освещенной гостиной.

XXXVI

— В Бердах Пугачев собрал толпы казаков и крестьян в пятисотенные полки, назначил десятников и сотников. Все устроил, как было в денисовском полку, где он служил. За побег назначил смертную казнь бежавшему, когда его поймают, и десятнику, как только побег обнаружится, за то, что недосмотрел. Кругом по степи поставил караулы, послал разъезды и сам днем и ночью поверял бдительность службы.

Государыня вздохнула.

— Да, — сказала она. — Это не плац-парады на гауптвахтной площадке у Зимнего дворца. Видно, маркиз Пугачев понимал военное дело.

— Каждый день в полках шли ученья. Не довернешься — бьют, и перевернешься — бьют. В церкви служили обедни и поминали Государя Петра Федоровича и супругу его Государыню Екатерину Алексеевну. Пугачев ездил верхом по базару и по бердским улицам и бросал в народ медные деньги. Тут же награбил — тут же и роздал. Нравилось это народу. На крыльцо избы, где он стоял, выносили кресло, и Пугачев садился на него чинить суд и расправу. По сторонам становились казаки — один с булавою, другой с серебряным топором.

— Точно... Как в сказке!..

— Да так и было — и эта-то сказка и нравилась народу. К Пугачеву приводили захваченных офицеров, помещиков, помещичьих жен и дочерей. Женщин Пугачев отдавал на поругание разбойникам.

— Нравилось, конечно...

— Овраги около Бердов были завалены трупами расстрелянных, удавленных и четвертованных помещиков. Их не хоронили. Собаки и вороны препирались о них. Смертным духом несло по улицам Бердов.

— От нас, Государей Божией милостью, требуют отмены смертной казни, но как восхищены, тогда найдется, кто казнит народ массами... За границей портреты Пугачева печатаются. Народный герой!..

Маленькая ручка Государыни стала опять похлопывать по карточному столу.

— Крестьяне казненных помещиков получали волю. Им некому стало служить, не на кого работать. И так, как в Бердах, было везде, куда приходил Пугачев,

— И что же?.. Все так ему и покорялись?..

— Нет, Ваше Величество. Офицеры Вашего Величества присягу помнили. В ноябре прошлого года злодей взял Ильинскую крепость. К нему привели солдат и с ними капитана Камешкова и прапорщика Воронова. Солдат поставили против пушки. Когда Пугачев к ним подъехал, их заставили стать на колени.

— Какой позор!..

— Пугачев осадил коня и сказал: «Прощает вас Бог и я, ваш Государь Петр III, Император. Вставайте!..» Пушки обернули в степь и выпалили из них ядром. От солдат Пугачев направился к офицерам. Те стояли связанные, избитые, голодные, с зелеными от пережитых страданий, лишений и оскорблений лицами. Они смело, по-офицерски смотрели прямо в глаза Пугачеву, и во взгляде их был вызов. И Пугачев затрепетал перед ними, связанными и бессильными. Стараясь быть угодливым, он говорит им: «Зачем вы шли на меня, Вашего Государя?» — «Ты нам не Государь, — ответил капитан Камешков, — у нас в России — Государыня Императрица Екатерина Алексеевна и Государь цесаревич Павел Петрович, а ты — вор и самозванец!..»

— Скажи мне, Никита Иванович, почему вот таких вот героев портреты нигде не напечатаны по заграничным газетам, об них книги не пишут, а о Пугачеве пишут и портреты его распространяют?.. Их, конечно, казнил маркиз Пугачев?

— Тут же повесил.

— И народ?..

— Народу нравилось... Власть!..

— Ваше Величество, — сказал Панин, — мой брат мне недавно писал. Привезли Пугачева в клетке на тот двор, где мой брат стоял со своим штабом. Петр Иванович вышел посмотреть на злодея. Тот сидит — как медведь в клетке. Волосы колтуном, борода нечесаная, в разодранной рубахе и нагольном тулупе. Мой брат спросил его: «Кто ты таков?..» Пугачев смело посмотрел в глаза брату и ответил: «Сам, чаю, лучше моего знаешь — Емельян Иванович Пугачев». — «Как же ты смел, вор, называться Государем?» Пугачев мрачно посмотрел на брата и сказал точно про себя: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает. Гляди, еще и тебе глаза выклюет». Есть в Пугачеве, Ваше Величество, особая сила духа, и сила-то эта подкупает народ.

— Мне доносили о том, что Пугачев, когда почуял, что казаки поняли его и готовы выдать, пустил слух, что он и точно донской казак Пугачев, но что между его казаками скрывается подлинный Император Петр III Федорович, да имени своего до времени не объявляет... Вот я еще жду самозванца. Привыкать, кажется, к этому начинаю. Ты помнишь, Никита Иванович, о том письме, что тебе писала тоже какая-то из Рима... Невероятно!..

XXXVII

Орлов писал Государыне, что в Неаполе, а потом в Риме появилась «дочь Императрицы Елизаветы Петровны»...

«Есть ли эдакая на свете или нет, я не знаю, — писал Орлов, — а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею — да в воду. Сие же ея письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание. Да мне помнится, что и от Пугачева несколько сходствовали в слоге сему его обнародования; а может быть, и то, что и меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе Вашего Величества; я же на оное ничего не отвечал, чтоб чрез то не утверждать более, что есть таковой человек на свете и не подать о себе подозрение... От меня ж послан нарочно верный офицер, и ему приказано с оною женщиною переговорить, и буде найдет что-нибудь сомнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из того звал бы для точнаго переговора сюда, в Ливорно. И мое мнение, буде найдется таковая сумасшедшая, тогда, заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт; и на оное буду ожидать повеления: каким образом повелите мне в оном случае поступить, то все наиусерднейше исполнять буду...»

Государыня бросила письмо на стол.

— Графа Никиту Ивановича ко мне, — сказала она статс-секретарю Попову и, отодвигая стул, встала из-за стола. В ожидании Панина она ходила по антикамере взад и вперед по мягкому ковру.

«Все... все... Все они такие. Может быть, только Румянцев и Суворов способны сами что делать, не дожидаясь приказа. Но даже верному Алехану всегда приходится подсказать, утвердить, направить... Взять все на себя... Хотя бы как тогда... в Ропше... Намекнуть. Ну и точно, навязал бы камень на шею, и концы в воду... Так нет!.. «Каким образом повелите мне поступить?..» А сам, голубчик, не знаешь, что делают с самозванками?.. Не знаешь?.. Не знаешь?.. Не знаешь?..»

Она села за стол и принялась писать тонкими крупными буквами. Когда вошел Панин, она, не отрываясь от письма, протянула ему левой рукой письма Орлова и самозванки и сказала:

— Читай... Вчера только говорили о Пугачеве, а вот и сестра его объявилась. Опять подкоп под всероссийский престол, задуманный врагами нашими. Надо полагать — все та же, что и тебе тогда писала.

Пока Панин читал, Государыня заканчивала свое письмо.

«Письмо, писанное к вам от мошенницы, — писала Орлову Государыня, — я читала и нашла оное сходство с таковым же письмом, от нея писанным к графу Никите Ивановичу Панину. Известно здесь, что она с князем Радзивиллом была в июле в Рагузе, и я вам советую туда послать кого и разведывать о ея пребывании и куда девалась и, если возможно, приманите ее в таком месте, где бы вам ловко было бы ее посадить на наш корабль и отправить ее за караулом сюда; буде же она в Рагузе гнездит, то я вас уполномачиваю чрез сие послать туда корабль, или несколько, с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей имя и природу, вовсе не сбыточныя, и, в случае непослушанья, дозволяю вам употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомб несколько в город метать можно; а буде без шума достать способ есть, то я и на сие соглашаюсь...»

Она сама положила письмо в конверт и запечатала сургучом.